Волхв пятого разряда

Дай бог быть тертым калачом,

не сожранным ничьею шайкой,

ни жертвой быть, ни палачом,

ни барином, ни попрошайкой.

Дай бог поменьше рваных ран,

когда идет большая драка.

Дай бог побольше разных стран,

не потеряв своей, однако…

Гости подтянулись ближе и слушали, внимая каждой ноте. В империи вот так не пели. Теперь понятно, откуда взялся юный князь. Из Франции приехал, там петь и научили. Французы в этом мастера…

Не крест – бескрестье мы несем,

а как сгибаемся убого.

Чтоб не извериться во всем,

Дай бог ну хоть немного Бога!

Дай бог всего, всего, всего

и сразу всем – чтоб не обидно...

Дай бог всего, но лишь того,

за что потом не станет стыдно.

Князь допел и поклонился. Все зааплодировали, в том числе – наследница.

– Браво, князь! – похвалила Екатерина, когда хлопки затихли. – Песню сочинили сами?

– Сам, ваше императорское высочество, – подтвердила невеста юного Несвицкого. – Но мой жених стесняется об этом говорить.

– Не похож он на стеснительного, – хмыкнула Екатерина. – Вы хорошо поете, князь. Танцуете не хуже?

– Увы! – Николай развел руками.

– А что ж пришли на бал?

– Мне император повелел.

– Так вы майор Нововарягии, ему не подчиняетесь.

– Но я еще имперский князь – мне так его величество сказал.

Среди гостей раздались шепотки. Быть принятым у императора… Этой чести немногих удостаивают, тем более, в столь юном возрасте.

– Раз не танцуете, так спойте нам еще, – предложила Екатерина. – Вы много песен знаете?

– Не очень. Лирическая подойдет? – спросил Несвицкий.

– Мы слушаем, – наследница кивнула.

Князь тронул струны.

Здесь лапы у елей дрожат на весу,

Здесь птицы щебечут тревожно.

Живешь в заколдованном диком лесу,

Откуда уйти невозможно.

Пусть черемухи сохнут бельем на ветру,

Пусть дождем опадают сирени –

Все равно я отсюда тебя заберу

Во дворец, где играют свирели…[2]

Вновь в зале замерли, внимая необычной песне. Все было непривычно: слова, мелодия и мягкий перебор гитарных струн. Князь пел негромко, но бархатистый тенор исполнителя, казалось, доставал до самых дальних уголков в обширном зале. На хорах, где музыканты приготовились играть мазурку – по традиции ей открывали бал – внимали тоже. «Черт! Этот парень мог бы сделать сольную карьеру, – подумал дирижер и почесал в затылке палочкой. – Прекрасный голос! Жаль, что ему такого не предложишь. Откажется…»

Необычное томление снизошло на Екатерину. Ей было радостно, но одновременно и немного грустно. Князь пел не для нее, хотя и объявил об этом. Каким влюбленным взглядом смотрит на Несвицкого его невеста! И девушка красивая. Хотя на ней мундир, он не скрывает женственности и обаяния подруги князя.

В какой день недели, в котором часу

Ты выйдешь ко мне осторожно?

Когда я тебя на руках унесу

Туда, где найти невозможно?..

Екатерина вдруг представила, как князь несет ее в укромный уголок, где им никто не помешает предаться радостным утехам… Мысль эта была сладкой и греховной донельзя. Она заставила себя собраться. Да что он позволяет себе петь? Да как такое можно? Но одновременно Екатерина понимала, что злится зря: князь не желал ее обидеть. Он просто спел…

Несвицкий замолчал и поклонился. Гости вновь захлопали в ладоши, раздались крики: «Браво!»

– Благодарю вас, князь, – произнесла Екатерина церемонно. – Порадовали вы нас. Жаль не танцуете, не то бы я предложила вам вести меня в мазурке.

– Виноват, – Николай развел руками (в одной из них осталась укулеле). – Хотя вальс я бы, наверно, смог.

– В вальсе у меня есть кавалер, – ответила Екатерина. – Но на мазурку в мой карне[3] был вписан князь Голицын. Но он, однако, заболел. Составите мне пару, князь? – спросила у Касаткина-Ростовского.

– Благодарю за честь, – тот поклонился. – С огромным удовольствием.

– Веселитесь, Николай Михайлович! Раз не танцуете, отдайте должное напиткам и закускам. Невесту угостите.

– J'espere que la prochaine fois, j'aurai l'honneur de danser avec vous (Надеюсь, в следующий раз я удостоюсь чести с вами станцевать), – галантно произнес Несвицкий, взял под руку Марину и отвел ее в сторонку, где у стены стояли длинные столы, накрытые по пришедшей из-за границы моде а-ля фуршет. Обычно угощение гостям располагали в отдельной комнате, но подходящей для нужного числа гостей в Архангельском не нашлось, и столы расположили возле стены у окон, выходящих на подъезд к дворцу. Закрывавшие их шторы раздернули – пусть гости наблюдают за двором: кто уезжает, кто приехал. Напротив одного такого и встали князь с невестой.

Екатерина дала знак церемониймейстеру. Тот вышел в центр зала и поднял руку с шелковым платком. Но взмахнуть им не успел. Во дворе послышались хлопки, со звоном брызнуло стекло, осколками усеяв близлежащий стол, и кто-то вскрикнул на хорах.

– Твою мать! – раздался голос у столов, и все его узнали. – Внимание! Всем отойти от окон к центру зала! Музыкантам – лечь! Похоже, на дворец напали…

***

Богдан Ковтюх родился в небольшом шахтерском городке на юге Славии. Рос в независимой стране. В школе учителя рассказывали им, как Варягия столетиями угнетала славов. Забирала плоды их тучных черноземов, выкачивала недра, взамен давая крохи. Да, строила заводы, дороги, шахты и плотины, но это лишь, чтоб брать побольше. Стряхнув с себя ярмо империи, славы станут жить свободно и богато – так объясняли в школе.

С богатством почему-то не заладилось. С работой у родителей вдруг стало плохо: их предприятие купили иностранцы, после чего завод закрыли. Отец собрался и уехал на заработки в Варягию. Так поступали многие. Империя, которую ругали в телевизоре и в школе, кормила бывших своих подданных и после отделения республики. Мать занималась мелочной торговлей: везла из крупных городов сумки с всяким барахлом, закупленным на рынках, и продавала на базаре. Жили скудно. Отец Богдана, приезжая с заработков, ругал правительство республики, ее парламент, президента, называя их ворами и бандитами. Возможно, сын бы перенял его ненависть к власти, но в двенадцать лет у него вдруг проявился дар.