Волхв (вторая редакция романа)

Ласково ущипнула меня.

— А я думала, ты уже все о ней рассказал.

— Почему ж спрашиваешь?

— Потому.

— Ну, почему?

— У меня вряд ли выйдет так… ну, ты понял.

Я изловчился, поцеловал ее макушку.

— Ты уже доказала, что гораздо ее талантливей.

Помолчала, точно я ее не убедил.

— Я еще ни разу ни с кем не спала по любви.

— Это не порок.

— Незнакомая территория.

— Будь как дома.

Опять помолчала.

— Почему у тебя нет брата. Он достался бы Джун.

— Она тоже не хочет уезжать?

— Немного побудет. — И шепнула: — Вот почему плохо быть двойняшками. Пристрастия совпадают.

— Не думал, что вам нравятся мужчины одного типа. Чмокнула меня в шею.

— Нет, но этот вот тип нам обеим нравится.

— Она просто подначивает тебя.

— Ты, верно, жалеешь, что не пришлось разыгрывать «Сердца трех».

— Да уж, зубами скриплю от обиды.

Еще щипок, почувствительней.

— А если честно?

— Ты иногда ведешь себя как ребенок.

— Я и есть ребенок. Моя кукла, моя!

— Возьмешь сегодня куклу к себе в постель?

— Кровать односпальная.

— Значит, там не хватит места для ночной рубашки.

— Я тут научилась обходиться без нее.

— Не буди во мне зверя.

— Это во мне зверь просыпается. Когда лежу без ничего и представляю, что ты рядом.

— И что я делаю?

— Пакости всякие.

— Например?

— Я о них не словами думаю.

— Ну, хоть грубый я или ласковый?

— Разный.

— Ни про одну пакость не расскажешь?

Помявшись, прошептала:

— Я убегаю, а ты меня ловишь.

— А потом что? — Молчание. Я провел ладонью по ее спине. — Кладу через колено и лупцую по попе?

— Начинаешь поглаживать, тихонечко, тихонечко.

— Чтоб не напугать? Ты ведь ни с кем не спала по любви.

— Ага.

— Дай я тебя раздену.

— Сперва придется отнести меня в деревню на закорках.

— Сдюжу как-нибудь.

Оперлась на локоть, нагнулась, поцеловала меня, улыбнулась слегка.

— Ночью. Честное слово. Джун все для нас приготовит.

— Давай спустимся в ваше убежище.

— Там страшно внутри. Как в склепе.

— Мы скоренько.

Заглянула в глаза, точно ни с того ни с сего собралась меня отговаривать; затем улыбнулась, встала, протянула мне руку. Мы спустились по осыпи до середины склона. Жюли наклонилась, надавила на один из камешков; зазубренная крышка откинулась, приглашая нас в зияющий люк. Жюли повернулась к нему спиной, стала на колени, вытянула ногу вниз, нашаривая первую перекладину лестницы, и начала спуск. Вот ее запрокинутое лицо уже смотрит на меня с пятнадцатифутовой глубины.

— Осторожней. Там ступеньки сломаны. Я полез к ней. В трубе было как-то тесно и неуютно. Однако внизу, напротив лесенки, обнаружилось квадратное подземелье, примерно пятнадцать футов на пятнадцать. Я еле различил двери, прорезанные в боковых стенах, а в обращенной к морю — задраенные апертуры щелей, пулеметных ли, смотровых. Стол, три деревянных стула, крохотный буфет. Воздух тяжелый, затхлый; должно быть, это запах самой тишины.

— У тебя спичек нет?

Жюли достала откуда-то походный фонарь; я зажег его фитилек. Левую стену украшала неумелая роспись — пивной погребок, шапки пены на глиняных кружках, грудастые подмигивающие девчата. Блеклые ошметки краски свидетельствовали, что первоначально фреска была цветной, но теперь на штукатурке уцелел лишь ее серый контур. Он казался древним, точно стенные росписи этрусков; след цивилизации, безвозвратно канувшей в небытие. На правой стене картинка была не такая бездарная: уходящая вдаль улица некоего австрийского города… вероятно, Вены. Похоже, правильно выстроить перспективу художнику помог Антон. Боковые двери формой напоминали те, что проделывают в корабельных переборках. На каждой по увесистому замку.

— Вот там была наша комната, — кивком указала Жюли. — А в другой спал Джо.

— То еще местечко. Ну и запах.

— Мы его прозвали Норой. Знаешь, как пахнет в лисьей норе?

— А почему двери заперты?

— Понятия не имею. Они никогда не запирались. Наверно, кто-нибудь на острове тоже знает про наблюдательный пункт. — Криво усмехнулась. — Ты ничего не потерял. Там просто одежда. Кровати. И росписи, такие же кошмарные.

Свет фонаря выхватывал из мрака ее лицо.

— Ты храбрая девушка. Не боялась тут ночевать.

— Нас аж трясло. Столько квелых, несчастных мужиков. Сидели себе тут взаперти, света белого не видя. Я тронул ее за руку.

— Ладно. Посмотрели — и будет.

— Фонарь потушишь?

Я привернул фитиль, и Жюли устремилась вверх по лесенке. Стройные, обтянутые синим икры, блистающий свет над головой. Я выждал у подножья лестницы, чтобы не ткнуться в ее каблук, и полез следом. Вскидывая глаза, я видел подошвы туфель Жюли.

Вдруг она закричала:

— Николас!

Кто-то — один или двое — выскочил из-за поднятой крышки и ухватил Жюли за запястья. Ее рывком вытянуло, выдернуло из трубы, как пробку, и отбросило прочь — она успела кое-как брыкнуть ногой, пытаясь зацепиться за тросики запорного механизма. Снова позвала меня, но ей зажали рот; шорох камешков сбоку от люка. Я молнией преодолел оставшиеся ступеньки. На долю секунды в отверстии мелькнуло чье-то лицо. Молодой блондин, стриженный ежиком, — матрос, которого я видел утром у виллы. Заметив, что от верха меня отделяют еще две перекладины, он поспешно захлопнул люк. Грузила рассерженно забарабанили по металлической обшивке на уровне моих щиколоток. Очутившись в кромешной тьме, я заорал:

— Бога ради! Эй! Минуточку!

Изо всех сил надавил плечом в крышку. Та едва-едва подалась, будто сверху на ней сидели или стояли. А со второго жима ее и вовсе заклинило. В трубе было слишком тесно, чтоб упереться половчее.

И все-таки я поднатужился в третий раз; потом замер, прислушался. Полная тишина. Я последний раз толкнулся в крышку, махнул рукой и слез обратно на дно. Чиркнул спичкой, вновь зажег походный фонарь. Подергал ручки тяжелых дверей. Те были неприступны. Я настежь распахнул дверцы буфета. Там имелось столько же посуды, сколько смысла — в том, что произошло минуту назад: ноль. Злобно ворча, я вспомнил отплытие Кончиса. Этакая фея-крестная из сказки: разудалое прощанье, салют, бутылка «Крюга». Дворцовые празднества завершились. Вот только свихнувшийся Просперо ни за какие коврижки не выпустит Миранду из лап.

Стоя у подножья лесенки, я кипел от ярости, тщась постигнуть заячьи петли безжалостного старца, расшифровать сочиненный им палимпсест. Пресловутый «театр без зрительного зала» — чушь, эта фраза ничего не объясняет. Без зрителей ни одному актеру (или актрисе) не обойтись. Возможно, в своих действиях он отчасти и руководствуется некой театральной концепцией, но, пользуясь его собственным выражением, «домашний спектакль — всего лишь метафора». Что ж получается? Речь идет о новой, непостижимой философии — о метафоризме? Похоже, он воображает себя профессором умозрительного переносного факультета, Эмпсоном [94] случайных сплетений. Наконец голова моя загудела от умственных потуг, а в итоге зона неопределенности только расширилась. Накрыла, кроме Кончиса, и Жюли, и Джун. Взять хотя бы дни, когда Жюли прикидывалась шизофреничкой. Прикидывалась? Да-да, все было рассчитано заранее, меня обрекли на вечную жажду, на вечную муку, меня дразнили, как боги дразнили Тантала. Но разве может девушка так живо играть любовь — а я точно въяве ощущал на себе ее поцелуи, вновь слышал ее неприкрыто страстный, настойчивый шепот, — ни капли ни любя? Если она и вправду не страдает умственным расстройством, если не убеждена подсознательно, что вольна предать свои прежние обеты?

94

Скорее всего, имеется ввиду Уильям Эмпсон — поэт, критик, автор редактировавшегося Ф. Р. Ливисом журнала «Скрутини» — органа «кембриджской школы» литературоведения, требовавшей от литературных произведений прежде всего внятности содержания.

И человек, называющий себя врачом, смотрит на все это сквозь пальцы! Чудовищно.

После получаса безуспешных попыток крышка люка нехотя поддалась моему нажиму. Раз, два, три, — я вновь на воле. Море и лес совершенно пустынны. Я взобрался на гребень, чтобы расширить обзор. Ясное дело, ни души. В алеппских соснах хозяйничал ветер, ровный, высокомерный, неземной. Клок белой бумаги, обеденная обертка, лениво колыхался на смилаксовых колючках ярдах в пятидесяти от меня. Корзинка и сумка лежали там, где мы их оставили; розовая панама — там, куда ее положила Жюли.