Волк
Шрифт:
Собака волочила зад, брюхо у нее было вспорото, и старик увидел, как трепыхается ее печень. Его обдало жаром, захотелось зареветь в голос. Мелькнула мысль, что брюхо можно зашить, но тут же он сообразил, что у Пехливана перебит позвоночник. Тогда он выстрелил собаке в затылок и кинулся в сторону дома. Он бежал, чтобы согреться, с одежды стекала вода, в постолах хлюпало, и мысль о том, что он простынет, пугала его.
До хутора он добрался к полудню, когда южный ветер бушевал вовсю. Леса гудели, ложбины заполнялись талыми водами. На кухне старик раздул уголья, подбросил сушняка. Переодевшись и разложив около огня мокрую одежду, он выпил половину той сливовицы, что была в бутыли, есть же ничего не стал. Болела голова, немного познабливало…
По-настоящему затрясло его незадолго до полуночи. Днем он хорошо протопил, и печка, выходившая одной стеной в горницу, была еще теплая. Старик лежал под ватным одеялом, поверх него накрылся старой, рваной чергой, и несмотря на это его бил озноб, зубы стучали. Временами губы его шевелились: «Оклемаюсь. Не помру, пока не убью его… И чего тебя в город понесло, Дуна?
Когда совсем рассвело, он надел новую антерию и новые штаны, пахнущие нафталином. От запаха нафталина замутило, но он решил не обращать на это внимания, затопил и принялся за хозяйство. Обиходил корову, покормил кур и выпустил их во двор, почистил ружье, разрезал ножом три намокших патрона и вытащил из них дробь. А Пехливана не было — остался Пехливан в лесу, на съедение волку, если тот уже не сожрал его ночью. Как же он ненавидел этого волка! Ни одного волка до сих пор не ненавидел он так люто. А может, к другим он и вообще не испытывал ненависти… То ярость, то боль захлестывали его при мысли о Пехливане, он становился рассеянным, нервным, неловким. Взялся рубить хворост и чуть не поранил себя топором. Видно, ослаб, да и усталость после вчерашнего давала себя знать…
Ночью ему снова стало худо, все тело горело, он метался в кровати. Постепенно забылся сном, а когда проснулся, вокруг была кромешная тьма и бушевал южный ветер, едва не срывая черепицу с крыши. Старику казалось, что кто-то укачивает его до одури. Во рту пересохло.
Он встал, нащупал глиняный кувшин, напился. Трясучка свалила его с ног, бросила в постель, он снова забылся. И тогда он увидел, как на низком, закопченном потолке один за другим поспешно возникают святые. Первым появился святой Иван с воловьей головой, потом святой Никола с большим карпом в руках. За ним — святой Димитр, святой Трифон, святой Стефан. Выкатил на колеснице и святой Илия, остановился в сторонке, а с середины потолка свесился архангел Михаил — подстерегал его душу. [3] Старик смотрел на них не отрываясь, и они тоже на него смотрели; они молчали, и он подумал, что они не знают, как с ним поступить, вроде того как порой и доктора не знают, что им делать. Он шевельнул запекшимися губами и сказал святому Ивану, что окрестил его именем старшего сына — пусть святой теперь смилуется над ним. Святой кивнул, и старик обрадовался. «Попроси бога, святой Иван, чтоб я выздоровел и убил волка». На этот раз святой не ответил кивком, только смотрел на него в упор и прижимал к себе воловью голову. Старик дал обет, что пойдет на его престольный праздник и позовет священника окропить дом. И в церковь в его день пойдет, хотя в церковь он не заглядывал с незапамятных времен. Не дождавшись ответа, старик заговорил со святым Николой: «В твою честь я своего младшего назвал, а сколько карпов довелось мне съесть? И десяти не наберется. Откуда им взяться в этих местах? В городе я покупал соленую рыбу, и Дуна готовила ее с луком. Помолись за меня богу, чтоб я убил волка». Ответа он не услышал, потому что святой Илия закричал: «Дими-итр!» Загрохотала колесница, напомнив ему, как однажды в июне гром повалил его на лесной дороге. Так же вот окликнул его тогда пророк и помчался дальше крушить небеса. «Ты никогда меня не жаловал, — сказал ему старик и взглянул на святого Димитра. — Твоим именем меня нарекли, тезки мы. Заступишься за меня перед господом, чтоб я пожил еще, убил волка?» Тот мрачно молчал, хмуря брови. «Зловредный же ты, не хуже моего! — сказал старик. — Знать тебя не хочу, коли так! Зря, выходит, я каждый год на твой престольный праздник в город таскался». Он рассердился, от обиды потемнело в глазах. Когда тьма рассеялась, черед был святого Трифона. С ним старик надеялся легче поладить. Святой с козьей бородкой имел вид веселый и добродушный. Старик сказал ему: «На тебя вся надежда, святой Трифон. Как и ты, я немало винишка вылакал — и стопками, и стаканами, и баклагами. Помни ill ь, когда Ивана женили, как я напился и все к невестиной мамаше лез? Она тогда еще молодая была, а муженек ее у порога упал, на ногах не держался. Молись за меня. Виноград я, правда, не выращивал, сколько было землицы в горах, хлебушко сеял, а теперь и того нет, теперь сыновья нас кормят, дай им бог здоровья. Обещаю тебе в Трифонов день на будущий год, потому как нынешний я уже пропустил, спуститься в долину, в кооператив, и там уж я тебя уважу. Там у них виноградники, что твой лес, заблудиться можно…» Святой Трифон улыбнулся и ничего не сказал. Старик опять рассердился и закрыл глаза, ему захотелось послать всех святых к чертовой матери. Оставался еще святой Стефан, но к нему он не смел обратиться, потому что, когда еще они гуляли парнями, Стефаном звали его соперника и они однажды подрались из-за Дуны. Стефан крутил с Дуной любовь еще раньше него и бил его в тот раз смертным боем… А того, в середине, что подстерегает его душу, и вовсе нет смысла просить…
3
По народным поверьям, почти все святые христианского пантеона выполняли те или иные функции: святой Иван считался покровителем скота, святой Николай — рыбаков, святой Трифон — виноградников и виноделия. Святые Димитр и Стефан в данном случае выступают как патроны героя рассказа и его сына. Архангел Михаил сопровождал на тот свет души умерших.
Он отвел глаза
от потолка, и ему почудилось, что святые вышли из дома и теперь смотрят сверху на дно котловины. А там, на полях, все залито электричеством, и хоть на дворе ночь, работают тракторы, пашут, и машины урчат на дорогах, и старуха трясется в автобусе, не поймешь только, в город ли едет или уже возвращается. Святые о чем-то заспорили, схватили друг друга за бороды. «Что, видали? — сказал им старик. — Постарели вы, братцы, вроде меня, не смеете вниз спуститься, и я не смею. И волк не смеет… Поглядим, что вы теперь будете делать!» Он выругался вслух, и святые исчезли…Рассвело. Он не помнил, вставал ли, доил ли корову. Может, он напоил ее, но когда и как? Из ведра, наверное. Он внушил себе, что если согреет воды, нальет ее в кадку и попарится, то выздоровеет. Но откуда взять столько воды? Да вон — снег на улице тает, водосточная труба аж захлебывается. И он снова спрашивал себя, выходил ли во двор с чугунком, ставил ли его на огонь? Потом он увидел часы на столе, услышал, что они не тикают, и подумал, как бы это известить Христо из закусочной у дороги, чтоб он дал знать его старухе. Тут он вспомнил о святых и посмотрел на потолок — многое еще хотелось им сказать. И снова увидел, как трепыхается собачья печень и как рвет ее волк…
Святые появились ближе к вечеру, лики их расплывались, им, верно, было не по себе — они ждали его смерти. «Катитесь отсюда! — сказал им старик. — Валите вниз! Там и поглядим, на что вы еще годны. Что вы круг меня толчетесь? Старые вы стали, как я, немощные, никакого от вас проку, зря я вас почитал. Хотя, по правде сказать, почитал я вас не больше, чем волков, и свечей не много я вам поставил, зато моя Дуна на все ваши праздники ставила, и на светлое христово воскресенье тоже». Святые обиженно подались назад, и старик увидел себя молодым, в новых шароварах с кантом, в новой салтамарке, [4] в новой высоченной папахе. Идет он по булыжной мостовой в торговых рядах, в городе, крутит усы, поглядывает на молодок, а Дуна толкает его локтем в бок, чтоб не забывался, бранит его вполголоса и обзывает бабником и старым греховодником. И вот откуда ни возьмись — сыновья, и тоже его бранят. Старший — в штормовке, из тех, что застегиваются без пуговиц, а младший в этом… как его… кителе — оба статные, крепкие, чисто выбритые. «Видишь, отец, не послушал нас, пропадай теперь один на хуторе. Поделом тебе!» — «Что ж мне делать, сынки, здесь мой пупок резан, здесь мое место… Глубоко корни в землю ушли, не выдерешь… Здесь мне и помирать…» Он вынес сливовицы — угостить их. С этой самой бутылью в руках он бросился летом вдогонку за какими — то молодыми людьми, проходившими через хутор. И зазывал их к себе: «Пошли, ребята, выпьем. Тоска меня заела, словом не с кем перемолвиться. И старуха меня бросила, поехала в город к сыновьям да к внукам…» И он угощал их, и радовался, на них глядя, рассказывал им старые байки и сокрушался, что не может попотчевать их как следует…
4
Салтамарка — короткая верхняя меховая одежда, крытая сукном.
Он не знал, наступил ли новый день, или это все то же утро. Губы у него потрескались, но не было сил встать и попить из кувшина. Окна с узкими рамами и потемневшими стеклами смотрели на него зловеще, зловеще глядел и закопченный потолок, и стол под цветной скатертью, и швейная машина в углу, и беленая печь, нахально выпятившая пузо. И только по тому, что за окном светило яркое солнце, старик сообразил, что это другой день, но какой по счету — непонятно. Он вспомнил про корову и испугался, что забыл продеть палку в воротца хлева. Потом он снова забылся и заснул. В легких у него свистело и хрипело, вся спина болела, как сплошная рана. Он уже не помнил, когда он слег и какой нынче день на дворе, не различал ни ночи, ни дня. Иногда сознание его прояснялось, иногда угасало, одолеваемое видениями. Однажды ему послышалось, что на хуторе воет волк, а ночью корова словно бы бегала по двору и жалобно мычала, но и это было похоже на сон. Когда он снова очнулся и вспомнил про этот сон, его ожгла мысль, что волк зарезал и корову. Мысль эта так напугала и потрясла его, что он сполз с кровати, со стонами, тоже ползком, добрался до кухни и в кухонное окно увидел распахнутые воротца хлева. Ухватившись за железный переплет окна, он приподнялся и увидел, что корова лежит возле плетня со вспоротым брюхом. Кошка ела ее внутренности. Его охватил ужас — как бы волк не сожрал и его. Не переставая стонать, он ползком дотащился до своего ружья. Зарядил его, хотя потом никак не мог вспомнить, действительно ли он его заряжал, и приволок в горницу. Подтащил к кровати стул, пристроил на сиденье стволы и навел их на дверь. Весь он горел словно в огне.
На улице ласково светило солнце, и ему казалось, что уже пришла весна: жужжат пчелы, над цветущими сливами стоит белое сияние, и с ним должно случиться что-то хорошее. Только бы волк не явился. А волк забрался в самую его душу, и он тщетно пытался прогнать его оттуда. Он жаловался сыновьям: «Сожрет он меня, сынки. Возьмите меня к себе, сынки, а могилы пусть остаются здесь. Ничего, что некому на них свечку затеплить. Я помираю, а зверь не хочет из меня вылезти. Сам внутри сидит, сам снаружи подстерегает — ждет, когда помру».
Старик все шептал что-то потрескавшимися, побелевшими губами, просил сыновей забрать его, потом снова впал в забытье. На другой день, к полудню, очнулся, тяжело дыша, и вспомнил про волка. Повернул голову к двери и увидел его. В белом, мягком, весеннем свете волк стоял за порогом кухни, тоже весь белый, легкий, словно сотканный из воздуха. Только глаза были зеленые и горели. Старик обрадовался, потянулся к ружью на стуле, навел его на волчью голову и нажал на спусковой крючок…