Волки купаются в Волге

Так вот, влек я ее в воде за собой. Переплыли, стояли в зябкой августовской тени прибрежных дубов, берез и сосен на холодной донной глине. Я по пояс, а ее полная грудь в растянутом купальнике на железно холодной по тонкой поверхности, но самой по себе внутри теплой, воде держалась, как листья кувшинки. Губы ее разгорелись от холода, их свело в сладострастной ухмылке, густые жесткие волосы были заправлены за маленькие уши; я перевел взгляд с нее на тот, жаркий и солнечный, берег протоки.

Тем летом по ночам я думал: как эта звонкая и при этом глухая, как сугроб, грудь смотрится в окне снаружи сквозь прозрачный тюль занавески и влажный ночной воздух с дороги? И не тесно ли ей вообще в окне? Так пальцами одной руки можно смерить снизу облако.

Мы поплыли через протоку назад. На обратном пути я Иру отпустил, сказал, чтоб теперь плыла сама. Как она чертыхалась! А я еще поднырнул и следил за ней снизу через лучистую мутноватую воду. Бедная, она не умела работать ногами, дергала ими без толку в стороны, задевала одна об другую. Но доплыла.

Хуже всего становилось, когда я выпивал вина. Жажда счастья, праздника тогда обострялась, а Ира сидела безответная и готовая на всё. Она попыталась раз весело напиться, так ее вырвало.

С чего всё начиналось? Она на перемене между лекциями бросила мне под ноги свою маленькую белую перчатку. Я подобрал, сказал: «Верну, только когда поедешь ко мне пить сухое красное». Она захихикала. И измывалась надо мною еще два месяца. Я падал перед ней на колени в снег. Но она была неумолима. Только когда я решил любить ее бескорыстно, просто любить втихомолку, любоваться ее толстой темной косой с заднего ряда аудитории, не досаждая ей, произошло так называемое чудо.

Наступал Новый год, я собрался встречать его один, то есть с бабушкой. Вдруг под самый праздник, часов в восемь заявилась ко мне Ира Дерябина с подружкой. Мы куда-то срочно поехали, кого-то срочно поздравлять. Потом высадились на «Кузнецком мосту» и помчались в сторону Красной площади. Набегу произошел первый с Дерябиной поцелуй, сорванный, сочный и тяжелый; прибежали, когда уже били Куранты. Молодежь на Красной площади водила хороводы, пристроились к хороводу и мы. Я веселился и чувствовал, что изображаю веселье. Потом поехали обратно ко мне. В метро Дерябина и ее подружка с двух сторон прикорнули у меня на плечах.

Дома под занавес праздника пришел мой школьный друг кантор Гриша, обкурившийся анаши. Дерябина сразу стала язвить, вести себя вызывающе, в том смысле, что кантор еврей, ха-ха! Кантор, разобиженный, ушел. Подружка заснула в бабушкиной комнате на раскладушке.

Ирина не сразу переселилась ко мне. Она приехала учиться из Воронежа, жила в студенческом общежитии. Как-то сидел я один дома, пил темное пиво. Так меня пиво раззадорило, что я в час ночи ринулся в общежитие. Продолжительная дорога не ослабила моего порыва.

Естественно, уже не пускали. Но общежитие занимало только часть многоподъездного дома. Через соседний подъезд я решил проникнуть в общежитие по чердаку.

Возле чердачной двери я столкнулся с двумя. «Ты что здесь делаешь?» – спросили они. «Да я к любимой девушке» – «А ты уверен, что она будет тебе рада?» – «Уверен», – «Зарезать его что ли?» – спросил один другого. Они задумались. «Ладно, – решил первый, – иди к своей девушке. Только больше нам не попадайся». Я в полной темноте пробирался по чердаку, и головой врезался в балку, предстал перед Ирой с рассеченным окровавленным лбом.

Она была не одна, чаевничала с пятикурсником-белорусом. Это меня не возмутило и не удивило, я знал от Дерябиной, что они каждый вечер пьют так чай. Белорус зовет Ирину замуж и в Минск, а она сидит ножка на ножку, звенит ложечкой в чашке и отвечает ему смешком. Мы стали бороться с белорусом через стол на руках, я его положил и он ушел.

В дерябинской комнате вместо коврика у батареи было расстелено шерстяное одеяло. Мы сидели на нем, Дерябина с недоумением и подозрением вглядывалась в меня сверкающими глазами. Спросила: «Зайцев, что ты ко мне привязался? У нас же нет с тобой ничего общего».

В феврале у меня умер отец. Ира утешала, как могла. Сразу переехала ко мне. Буквально сразу, на следующий после отцовской смерти день. В детстве мама, когда я болел, насильно поила меня горячим молоком с медом и маслом, я воротил нос от чашки, но мама настаивала. Так настойчиво утешала меня роскошная девушка Ира Дерябина. Но я вскоре привык. Дерябина прижилась, пекла пирожки с легкими, вязала мне трехцветный свитер. Еще мы дурачились: пели, по-детски не выговаривая слова: «Было, было, было, но просло… Ого-го, ого-го».

– Так я и не сыграл с отцом в настольный теннис, – сказал я Шалтоносову.

– Ничего, еще сыграешь, – ответил Шалтоносов.

Только с ним из моего тогдашнего окружения я вырывался из душевного плена, говорил прямодушно, словно проскальзывал весенний блик.

Дмитрий Шалтоносов – небольшого роста, полноватый, с длинными волосами, безбородым лицом и высоченным, нависающим над умнейшими серыми глазами, лбом. Один в нем сквозил изъян, он был революционером, входил в какие-то группировки, печатался в полулегальных газетах, я в этом не разбираюсь. «Мы просто читали с тобой разные книжки», – объяснил мне Дима. Его звали Дмитрием, но он не любил, когда его называли Димой, лучше агрессивно – Шалтоносов. В особенности его передергивало моё: когда я его называл Митей. Он не терпел русской задушевности, хотя сам принадлежал к священническому роду, как, впрочем, большинство русских революционеров. Налечу я на него, сдавлю в объятиях до хруста и запричитаю: «Митя! Мы же с тобой ахейцы, а все вокруг троянцы, а мы ахейцы, и в тылу у нас корабли… “Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына, который!..”» – «Эх, царь, царь, – посетует Шалтоносов, поводя поврежденной моими объятиями шеей, – опять ты нахлестался до первой звезды».

Ко мне приклеилось, не помню как, прозвище Царь. Шалтоносов стал Шутом. Другой наш сокурсник – Князем. Этого за комплекцию прозвали на курсе еще Человеком-горой. Князем его кокетливо окликали только Шалтоносов и некоторые девушки. Так-то его звали Лёшей Мимозовым.

И мне всегда мерещилось, что Мимозов и Дерябина созданы друг для друга. Вздорная мысль, им самим в голову никогда не приходившая. А я вчуже, помимо наших с Дерябиной интимных перипетий, мечтал о том, какой они были бы славной парой: он, большой, грузный, красивый и смешной немного, и она, маленькая, чувственно-изящная, какая-то ядовитая. Они держались в приятельских отношениях, ни надлома между ними, ни натуги, весело бы они жили вместе и непринужденно. Не то что Мимозов со своей достоверной женой, с которой он приговорен строить каждодневно воздушные замки.

Помню, по дороге из института к метро на Дерябину нашел стих. Она разложила всех нас по цветам. Я – как болото в погожий день, цвета хаки, Мимозов сумрачно-кубовый. «А Шалтоносов?» – «А Шалтоносов – белый». Если так разбирать, то Дерябина как Мимозов, тоже – кубовая.

Я с Ириной и Мимозов со своей женой Светой-Мимозой – встречали у них Новый год. Не знал я томительней Нового года! И если на прошлый Новый год, как бы я не обесценивал Иру, случилось и чудо, и кремлевская новогодняя сказка, то тут…

Кубовый Человек-гора, припадая, не единожды заглядывал мне в лицо и предлагал страстно: «Вася! Хочешь пелеменей?». Посередине стола стояла супница с плавающими в воде разваренными холодными пельменями. Еще, правда, была вкусная селедка в пивном соусе. Я в нескончаемом ожидании полуночи навесил на себя Мимозины хипповские бусы (в юности Света хипповала) и почувствовал себя не хиппи, как хотел, а одинокой новогодней елкой. Елка у Мимозовых была, но такая, как по телевизору в голубом огоньке: с серебристыми синтетическими ветками-метелками. После полуночи Мимозов ел пельмени из супницы руками и мне предлагал. Говорил: «Что ты как не русский человек?! Давай по-простому, прямо руками. Мы же русские люди!..».