Волки на переломе зимы

Тишина. Беззвучный слабый серебряный дождь. Лишь потрескивание костра, где медленно прогорала сложенная в громадную поленницу куча толстых бревен.

Музыка сделалась негромкой, вкрадчивой, как дыхание дремлющего зверя, а они, Лаура и Ройбен, и впрямь задремали. Укутавшись в тени, привалившись к стене, они лежали в объятиях друг дружки, и их сердца бились одно о другое. В волчьей шкуре не могло быть наготы – лишь одна ничем не ограниченная свобода.

У Ройбена в голове все смешалось, он ощущал себя немного пьяным, и его клонило ко сну. По поверхности его разума проплывали слова – люблю тебя, люблю тебя, люблю неистощимого зверя в тебе, во мне, в нас, люблю тебя, – он ощущал тяжесть Лауры, привалившейся к его груди, его когти глубоко вонзились в спутанную гриву на ее голове, к нему прижимались ее горячие груди, такие же горячие, какими они были, когда она пребывала в женском, человеческом облике, горячее, чем все остальное ее тело, и, так же как и в прежние времена, он чувствовал ее женский жар своим бедром. Ее слабый чистый запах, который вовсе даже и не был запахом, заполнял его ноздри и его сознание. И это, казалось ему, опьяняло сильнее, чем пляска, чем охота, чем убийство, чем любовный порыв – это странное состояние, будто приостановились и все тревоги, и само время, и остался лишь зверь, легко, без всякого усилия проваливающийся в эту бесформенную дремоту, полусон, где смешались взбудораженные ощущения и оцепенение удовлетворенности. Всегда бы так – чтоб трещал и плевался искрами гигантский костер Йоля, чтобы тело овевал холодный порывистый ветер, чтобы сыпался мелкий дождь, ну, даже не то чтобы дождь, а изморось, и все это осталось бы потаенным, скрытым за семью печатями для них с Лаурой, вдвоем.

А будет ли она любить меня завтра?

Он резко открыл глаза.

Музыка ускорилась, вновь сделалась танцевальной, зазвенели тамбурины, и, уронив голову набок, он увидел между собой и взмывающим к небу пламенем пляшущих Лесных джентри. Вырисовываясь черными силуэтами на фоне огня, они танцевали, держась за руки и кружась как с незапамятных времен танцевали добропорядочные крестьяне, когда они легко пробегали, а потом останавливались, чтобы покружиться в очередном пируэте, контуры их гибких изящных тел красиво вырисовывались перед стеной пламени, а они смеялись, взвизгивали, перекликались. А песня, которую исполняли великолепные сопрано, теноры и баритоны, звучала то громче, то тише, то быстрее, то медленнее – в такт фигурам танца. Иногда кто-то из них вдруг начинал дрожать, как будто сейчас растворится, но тут же фигура вновь обретала телесность и продолжала громко топать каблуками по утоптанной земле.

Он рассмеялся от удовольствия, глядя на их пляски, на взметающиеся пряди длинных волос, на взметающиеся юбки женщин, на детишек, водивших хороводы вокруг взрослых.

А потом к ним начали присоединяться морфенкиндеры.

Вот среди них закружился и запрыгал Сергей, и тут же неподалеку возникла столь же безошибочно распознаваемая фигура Тибо.

Ройбен медленно очнулся и принялся будить Лауру жаркими поцелуями.

Поднявшись на ноги, они присоединились к остальным. Теперь звучала очень старомодная – или лучше сказать: старинная? – кельтская музыка, которую вели прежде всего скрипки и какие-то струнные со звуком ниже и мрачнее, чем у скрипок, а ко всему этому то и дело присоединялся чистый металлический звон цимбал.

Теперь он был пьян. Совершенно пьян. Пьян от меда, пьян от недавней любви, пьян от сожранного заживо кабана – пьян от всей этой ночи и от языков трещащего пламени, которые непрерывно плясали у него перед глазами. Порывы ледяного ветра, врывавшиеся на площадку, снова и снова взъяряли пламя, а Ройбена дразнили прохладой висящих в воздухе мелких капель дождя.

М-м-м-м… Какой-то запах в порыве ветра, запах, примешивающийся к запаху дождя. Человеческий запах? Невозможно! И нечего тревожиться. Нынче – Модранехт.

Он продолжал танцевать. Изгибался, поворачивался, крутился, а музыка пузырилась и вскипала, подгоняя и толкая его, а барабаны били все быстрее, и отрывки музыкальных тем все быстрее сменяли друг друга.

Раздался крик. Мужской голос, голос, до краев полный ужаса. Громкий сдавленный крик, разорвавший ночь. Никогда еще он не слышал от морфенкиндеров подобных звуков.

Музыка оборвалась. Лесные джентри оборвали песню. Ночь опустела, но внезапно заполнилась треском и гулом пламени.

Он открыл глаза. Все остальные уже спешили, огибая огонь, туда, где стоял котел и играли музыканты.

И запах усилился так, что сомневаться в нем уже было невозможно. Человеческий запах, определенно человеческий, не имеющий ничего общего с запахами присутствовавших этой ночью на этой площадке, в этом лесу.

В зыбком полумраке было хорошо видно, что все морфенкиндеры собрались в кружок, центром которого, правда, на этот раз был вовсе не котел. Он остался в стороне. А в центре круга находилось нечто другое. Лесные джентри подались назад и о чем-то встревоженно шептались.

Хокан кричал на Маргона; в других мужских голосах все явственнее слышался гнев.

– Помилуй, бог! – воскликнула Лаура. – Это же твой отец!

22

Ройбен протиснулся между морфенкиндерами, загораживавшими ему обзор; Лаура спешила рядом с ним.

Действительно, там, повернувшись к огню, с широко раскрытыми от ужаса глазами, трясясь всем телом и с трудом держась на ногах, стоял Фил. Он был одет только в старые серые кальсоны и футболку, которые всегда надевал на ночь, его босые ноги были густо облеплены грязью. Казалось, он вот-вот потеряет сознание, и тут одна из самок-морфенкиндеров грубо дернула его за плечо.

– Смерть ему! – выкрикнула она. – Он явился незваным на наш праздник. Повторяю: смерть ему! И кто посмеет мне возразить?

– Прекрати, Фиона! – прогремел Феликс. Он быстро протиснулся вперед, схватил Фиону за руку и после крайне скоротечного сопротивления оттолкнул ее в сторону, а она злобно восклицала что-то и безуспешно пыталась вырваться из его рук.

Ройбен тоже шагнул вперед и поспешно подхватил Фила под руки, чтобы тот не упал. Но, помилуй, бог, что же он мог сказать ему? Не мог же он открыться Филу, не опасаясь еще больше повредить его и без того потрясенный рассудок. Судя по тому, насколько растерянно и испуганно Фил озирался по сторонам, он совершенно не понимал происходившего.

Поэтому, чтобы не пугать отца еще сильнее, Ройбен выпустил его, и тут в бледных глазах Фила мелькнула искра узнавания.

– Элтрам, Элтрам, на помощь! – крикнул он. – Я не знаю, куда попал. Я не знаю, что случилось! Что со мною происходит?

Элтрам выступил из тени и громко и внятно произнес:

– Я здесь, мой друг. Не пугайтесь. Клянусь, с вами не случится ничего дурного!

И тут же три самки-морфенкиндеры снова зарычали, наступая на Фила, Феликса и Ройбена.

– Убирайся! – заорала Фиона. – Еще не хватало, чтобы на наших пирах заговаривали мертвые! Не мертвым решать, кому среди нас жить, а кому умереть! – Остальные сгрудились вокруг нее, громко рыча на Элтрама и пугая его взлаиваниями и ворчанием.

– Назад! – прогремел Феликс. К нему спешили Сергей, Тибо и Маргон. Тут же за спиной Феликса выросла высоченная фигура Стюарта.

Элтрам не пошевелился, лишь слабая улыбка играла на его губах.

– Речь идет о плоти и крови! – подняв лапу, продолжала орать Фиона. – Неужели кто-то не понимал, какую глупость совершают все эти морфенкиндеры, решившие допустить этого человечка в самое сердце своих владений? Неужели хоть кто-то не знал, чем это неизбежно закончится?

Маргон занял место прямо за спиной Фионы. Она не замечала его, но все остальные прекрасно видели. Одна из самок медленно отступила в сторону. Скорее всего, Беренайси. Она молча отодвигалась от прочих самок и вскоре оказалась за спиной Фрэнка.

– Этого человека никто и пальцем не тронет! – заявил Феликс. – И никто больше в эту священную ночь, на этой священной земле не скажет ни слова о смерти! Вам нужно человеческое жертвоприношение! Вы ведь этого хотите. Так вот, здесь вы его не получите.

И снова самки зашумели.

– Модранехт никогда не обходилась без смерти! – сказала одна из женщин, возможно, русская, но Ройбен не смог ни представить себе ее внешности, ни даже вспомнить имени. – Жертвоприношение – важнейшая часть Модранехт. – Прочие женщины одобрительно зашумели, шагнули было назад, потом попятились, но тут же вновь угрожающе подались вперед.