Вольница

Я много раз пытался кататься стоя на чунках, но неудачно: как только я становился на дощечки чунок и упирался в лёд рогатинкой, чунки вылетали из-под ног вперёд, и я падал навзничь. Раза два я очень больно ушибал голову. Потом понемногу приноровился: изучая издали, как держатся на чунках ребятишки, я понял, что нужно наклоняться вперёд, а ноги сгибать в коленках. Но и этого было мало: надо было самому находить точку опоры и уметь сохранять равновесие.

К толпе чужих ребятишек я пристать не решался: не было охоты драться, да и нарываться на насмешки не хотелось. Там было много озорников, которые могли отнять у меня и чунки, и рогатину. Понемногу я наловчился подталкивать себя рогатиной, но ездил сначала тихо и робко.

Однажды в воскресенье я отважился пойти в мужскую казарму — к Балберке. Все трое рыбаков уже давно сюда переехали с Эмбы. На зимний лов снаряжали рыболовные команды с главного промысла. Они уже ездили караваном вскоре после ледостава. Я редко их видел, и только издали, когда они снаряжались на ловлю и хлопотали около саней.

Когда я захлопнул за собою дверь, меня ошарашил многолюдный гул голосов, ругань и смех. В казарме стоял густой махорочный дым, и я сразу задохнулся от едучего, отвратительного чада. Я хотел было сейчас же удрать обратно, но меня оглушил громовой хохот. Почудилось, что кто-то огромный схватил меня за горло и больно ударил по голове. В первое мгновение я одурел, ослеп и потерял способность двигаться. Недалеко от меня зычный голос закричал:

— О! гляди, ребята! Парнишка к нам забрался… Держи крысёнка, а то выскочит!

Какой-то хриплый бас рявкнул:

— Ну, рыбаки, пошли в трактир кровь разогревать после ледяной недели!

Ко мне подошёл Балберка и взял меня под руку.

— Это мой дружок, ребята. Мы вместе с ним сюда на промысел прибежали. Корней! Дядя Карп! Федярка к нам в гости пришёл.

А я задыхался и кашлял.

Навстречу шёл Карп Ильич, суровый, коренастый, с сизым лицом, обожжённым морозом. Он без улыбки подал мне широкую толстопалую руку и сказал, как взрослому:

— Верно говорится: старый друг милей новых двух. Человек растёт доброй памятью. Так нам и не пришлось с тобой книги читать. Ну-ка, Корней, встречай дорогого гостя.

Корней сидел на краю нар и штопал какую-то овчинную одёжину. Он подмигнул мне, приветливо тряхнул всклокоченной головой и засмеялся глазами.

— Нашпиртовано по-моряцки. Это брат, не бабья казарма. Что, горло-то пилой режет? Привыкай! Моряк и в аду не чихает: он такой прокурат, что ему ад не рад.

И он засмеялся, довольный своей шуткой.

— Как поживаешь, добрый молодец? Нам с тобой и встречаться не приходится: осенью мы — в море да на Эмбе, а сейчас — на далёком льду. Может, с нами поедешь? Будешь книжки читать на приманку: рыба косяком прихлынет из интересу, а мы её — за жабры.

Он победоносно поглядел на Карпа Ильича и Балберку.

Карп Ильич не знал, что со мной делать, и теребил свою бороду.

— Чем же угощать-то тебя?

Я живо успокоил его:

— Чай, я не за угощеньем пришёл, а с докукой: мне нужно на чунках ездить, а никак совладать с ними не могу. Балберка-то мастер на них летать.

Балберка, польщённый, засмеялся, а Карп Ильич спохватился, хлопнул себя ладонями по бёдрам и вытащил из-под нар свой сундук.

— Ну, а я всё-таки тебя ублажу. Видал у меня книжки-то на барже? Таскаю вот их с собой, как свои грехи.

Балберка тоже юркнул под нары и вытянул свой, знакомый мне, окованный блестящей жестью сундучок. Пока оба они искали ключи и возились с сундучками, Корней любопытствовал:

— А тут вы без нас бунтовали, говорят? Смелое дело. Гляди, как ватага-то людями вертит! Потешились мы, как вы подрядчицу на тачке прокатили. Эх, нас тут не было! Охотник я с начальством драться.

— Подрядчица-то грозилась полицейских с арапниками пригнать, — живо сообщил я. — Пригнать-то пригнала, а полицейский первую её своим арапником отпорол: думал, что бунтарка.

Корней захохотал и закрутил головой от удовольствия.

— Слыхали, слыхали, как с ней чинно обошлись… Это вот наш Макар её потешил.

Рослый человек с чёрной бородой сморщился от цыгарки и скучно проговорил:

— Только полицейским она не понравилась: подрядчица должна грозной тумбой стоять, а тут — свинья под тачкой. Ох, и похохотали же мы!

Балберка смеялся визгливо, схватившись за живот и приседая. Лицо у него всё сморщилось и глаза пропали. Он задохнулся и едва выговорил:

— А ты бы сел на тачку-то… Пускай бы она там… понежилась…

— А кому бы тогда арапник-то достался? — ехидно спросил тачковоз. — Тебя — арапником, а она бы праведницей была. Думать надо!

В казарме смеялись.

Карп Ильич вынимал из сундука старенькие, разбитые книжки с кудрявыми уголками и хмурился.

— Баловство — не слава. И хвастаться этим непригоже, Макар. Ты ведь не скоморохом был, не на потеху — на подвиг шёл для народа.

Макар ухмыльнулся и сплюнул через зубы. Он в последний раз затянулся дымом, бросил цыгарку на пол, с сожалением посмотрел на неё и растёр сапогом.

— Чего толкуешь, рыбак! — с досадой отмахнулся он от Карпа Ильича. — Подвиг… потеха… В таком разе без раздумья душа играет. И подвиг бывает потехой красен. Для вражины и потеха — в наказанье. Потеха-то, может, ещё сильней бьёт, чем угроза да суд.

И он крикнул, как атаман:

— Ну, ребята, проворней! Пошли! Гармонист!

Он быстро накинул полушубок, нахлобучил на голову шапку и пошёл к двери. От нар оторвались человек десять и, одеваясь на ходу, потянулись за ним. Молодой парень с русым пухом на щеках вскинул гармошку к уху и лихо заиграл переборы.

Я кашлял не переставая: едучий дым рвал горло, глаза слезились. Мне было нехорошо. Если наша казарма смердила духотой и я всегда чувствовал себя отравленным, то в этой, мужской, казарме дышать было просто невмоготу. Несколько бородатых мужиков сидели за столом и играли в просаленные карты.

Корней дружески подмигивал мне и улыбался.

— Ну, как, паренёк? Нашпиртовано, говоришь, у нас? Привыкай! Народ здесь лабазный, а рыбаки, как бакланы, морской воздух любят. Балберка! Бери свою рогатину и поучи дружка-то с чунками обращаться. Видишь, разомлел он… Да и тебе размяться надо: не миновать кульером быть. В Гурьев аль в Астрахань побежишь.

Как мне ни тяжко было в этом их табачном аду, но книжки манили меня к себе своей волшебной силой: они были живые и, казалось, дышали.

— Читать читай, да на веру не бери, — поучительно ворчал Карп Ильич. К каждой книжке он относился по-разному: то с суровым благоговением, то с насмешливым негодованием, то с добродушной снисходительностью. — Всякая книжка человеком писана, а человек человеку — рознь. Макар вон — потешник, а Корней своему слову хозяин и глупости враг. Балберка — чудодей-выдумщик, а жизни не пожалеет за товарища. Какой человек, такая и книга его. Вот гляди: «Похождения пошехонцев». Потерянный человек писал, бессовестный зубоскал, шут. За рюмку водки отца и брата продаст. Весь народ русский оплевал, дураком сделал. Любопытствовал я в Астрахани, у образованных людей спрашивал, кто эту дурость написал. Хотел найти его да проучить, а никто ничего не знает. Спрятался, подлец: чуял, что не сдобровать.