Вольное царство. Государь всея Руси

В тысяча пятисотом году июля двадцать пятого началась уже ранняя осень. По старой примете, в день Анны-зимоуказательницы, точно по заказу, наступил первый холодный утренник и зеленая еще трава кое-где в низких местах густо забелела на рассвете от инея.

В этот день рано утром государь вместе с сыном Василием провожал своего третьего сына, воеводу Димитрия Ивановича, с московскими полками в первый поход на Смоленск.

В воздухе было сыро и мозгло от густого тумана, белевшего особенно плотно над Москвой-рекой, над ее притоками и разными болотцами.

Приближаясь к Дорогомилову, Иван Васильевич, усмехнувшись, шутливо спросил Димитрия Ивановича:

– Что тобе, сыне мой и юный воевода, сие утро подсказывает?

– Подсказывает оно мне, государь-батюшка, что коням больше овса брать надобно: подножного корму нехватка будет, – ответил молодой воевода.

– Добре, – сказал государь, – разумеешь ты ратное хозяйство! – И добавил: – Тут, в Дорогомилове, еще раз смотр изделай полкам своим и с Богом веди их к Смоленску. Поздравь воев от моего имени с походом, пожелай вернуться с похода здравыми и невредимыми. Да потребуй от моего имени у тиунов и приказчиков наших дорогомиловских нужных запасов овса для коней, пшена, соли, сала и водки для людей, дабы войску ни в чем недостачи не было. Да и в пути, где можно – у можайского нашего наместника, и в Вязьме, у наместника моего, князя Турени-Оболенского, – бери моим именем всякие нужные тобе припасы по мере надобности. – Спешившись у моста, государь продолжал: – Подойди ко мне, Митрий, яз благословлю тя и прощусь, а сам поеду на Москву в колымаге. Что-то зябко и недужно мне…

Князь Димитрий Иванович соскочил с коня и приблизился к отцу, Иван Васильевич благословил сына, обнял и поцеловал в лоб, говоря:

– Ну, держись, сынок! Дай Бог тобе удачи…

Димитрий, простившись с отцом, а потом со старшим братом Василием, вскочил на коня, крикнув:

– Все, что приказал мне государь-батюшка, добре исполнить потщусь с воеводами своими… – И поехал через мост к Дорогомилову.

Саввушка тем временем подъехал к государю и, набросив ему на плечи шубу, усадил в колымагу.

– А топерь, Саввушка, поди прими коня у Василь Иваныча, а самому ему помоги сесть рядом со мной, – молвил государь и, обратившись дружелюбно к подошедшему Василию Ивановичу, продолжал: – Ну, садись, Василий, хочу кой о чем побаить с тобой.

– Слушаю, государь-батюшка, – почтительно произнес князь Василий, садясь с помощью Саввушки возле отца.

– Днесь же, сынок, начни наряжать доставку борзых грамот от брата Митрия и устанавливай борзый вестовой гон меж Смоленском и Тверью и меж Тверью и Москвой. Вижу, дружно ты живешь с Митрием-то.

– Из всех братьев – любимый, – ответил князь Василий, – а Митрий баит, что и яз его любимый брат. Дружба у нас с ним такая, как была у тобя с покойным братом твоим, князем Юрьем Василичем…

– Ну и добре, Василий, – улыбнулся государь. – Сие тобе и ему на пользу. Он лучше ратные дела разбирает, а ты – государевы. Вот и будете друг другу помогать… Насчет же вестовой службы думай с князем Васильем Холмским. Вельми разумеет он сие дело. Думаю яз после Пасхи послать в помочь Митрию к Смоленску тобя с тверскими полками, а тобе для совета в ратных делах приставить князя Данилу Щеню. До того же дни на моих утренних приемах дьяков и воевод всякий день бывай, а на посольских приемах бывай по моему зову или по зову боярина Ховрина…

Хотя и начались с конца июля утренники, а сама осень обещала быть ранней и холодной, погода стояла крайне неровная: то ночи морозные с инеем, а дни теплые и погожие, то ночи теплые, а дни с резкими студеными ветрами, с холодными дождями и крупой, бившей в лицо, как колючками. Дороги то подсыхали и твердели от сильных северных ветров, то раскисали от затяжных теплых дождей, превращаясь в болотную жижу из грязи и вязкой глины, а с первого августа до Авдотьи-малинницы все время стояла непогода, и солнце почти ни разу не показалось из-за туч. Гнилая осень!

Между тем приближалось время сева озимых, и всякого рода перелетная птица собиралась на пустых и мокрых полях стаями: одни готовились к отлету в теплые края, другие, наоборот, прилетали сюда зимовать с Крайнего Севера Руси.

В это время войска, бывшие под началом набольшего воеводы Данилы Щени-Патрикеева, возвращались с войны в Москву после славной победы над литовцами на Митьковом поле. Ратные люди радостно спешили домой. Одни шли по ратной привычке все еще отрядами, другие вольно тянулись ватагами к тем местам, откуда были родом; были и такие, что шли даже вразброд, небольшими кучками, не соблюдая уж никакого строя, а только стараясь, лишь бы скорее попасть домой.

Одна из таких ватаг из разных людей, ехавших на своих мужицких телегах, свернула с тележника и, перейдя вброд речонку Сетунь, совсем обмелевшую на луговине возле деревеньки Чоботы, вышла на косогор у Святого ключа и направилась к селу Федосьину, церковка которого была уже видна из деревни Чоботы.

– Глянь, Паша, щеглов-то сколь много! Красивые птички, веселые, – сказал ехавший на телеге старик, обращаясь к мужику с густой, но уже седеющей бородой, сидевшему рядом. – С детства люблю я щеглов-то. Круглый год они поют и в неволе неприхотливы. А у нас места круг Москвы – самые щеглиные…

– Верно, дядя Ермила, места здесь щеглиные, – поддакнул мужик. – Когда мы все, Хворостинины, вольными холопами жили у боярина Мячкова, он много щеглов у собя доржал, большой был до них охотник. Одного знатного певуна, помню, государеву внуку, княжичу Димитрию, подарил. Мои мальчонки по его заказу все ему щеглов ловили, в западню заманивали, а когда много их налетало, то просто сетки накидывали. Бывало, под сеткой пять-шесть птичек сразу накрывали!

Лошади вдруг остановились у ворот крайней на селе избы. Собаки с веселым лаем встретили приехавших, завертелись у их ног, стараясь лизнуть руку, или пытались, подпрыгнув, лизнуть в самые губы; кидаясь к мордам коней, они то ласково повизгивали, то бурно и радостно лаяли.

В избе отворились окошки, в сенях распахнулись двери, раздались детские крики:

– Мамка, наш тятька приехал!..

Несколько баб выскочили на двор босиком.

– И мой приехал! – закричала одна из них и бросилась к Петру Дубову, зятю Хворостининых.

Павел прервал свой рассказ, увидав вихрастого парнишку лет тринадцати, и не то радостно, не то сердито закричал:

– Васька, аль ослеп, отца родного не видишь! Зови мамку, берите поклажу с телеги, таскайте в избу.

Жена Павла Хворостинина, всхлипывая, выкликала только одно:

– Вернулся мой Пашенька! Уберег Господь!..

– А моего-то соколика, Архипушки, нетути, не вижу его! Скажите мне, не томите душеньку: жив ли, здоров ли он? Может, его уж давно на ратном поле черные вороны расклевали? Пожалейте меня, бесталанную сиротинушку, – заливаясь слезами, выкликала молодая баба.

– Не реви, Санька! Не реви, дура, раньше времени! – грубо закричал один из приезжих. – На третьей телеге едет твой Архипушка, жив-здоровехонек! В полон привез двух девок да парня. Здоров, как боров, да двух коней вражьих ведет…