Волок
Шрифт:
— Там когда-то жили Алексей Лосев с женой.
Остекленевшие глаза пусты. Да и откуда ей знать?
Ведь философ Лосев, наследник Серебряного века, жил здесь осенью 1933 года, когда ни ее, ни ее родителей еще на свете не было.
Профессора Алексея Лосева арестовали в 1930 году за «Диалектику мифа»… После семнадцати месяцев Лубянки (из них четыре в одиночке!) он попал сначала в Свирлаг, а затем в Медвежью Гору. После долгих усилий получил разрешение снять комнату в поселке Арнольдов и поселиться там с женой. Днем работал в лагерной «Монографии», в отделе, занимавшемся историей строительства Канала, а ночами писал странные повести (в стиле Эдгара По), где в жанре платоновских диалогов воплощал реалии Белбалтлага. Например, во «Встрече» зэка дискутируют о музыке и ее роли в новом обществе. Сама же структура повести, к сожалению, не оконченной, напоминает бетховенскую Сонату,
Еще зимой, обдумывая эту тропу, я перевел фрагмент «Встречи», где Алексей Лосев описал белую ночь в Медгоре. Бродя теперь в опаловой дымке, я могу сравнить описание Лосева с реальностью:
«Была чудная северная белая ночь. Люблю, тайной и тревожной любовью люблю я северную белую ночь. Люблю эту долгую, томительную неразрешенность, этот холодный, гипнотический полусумрак, когда солнце словно вот-вот покажется, но не показывается и не показывается! Что-то смутно-беспокойное, трепетно-надрывное, мягкое и нервное одновременно слышу я в этом усталом и сонном, лиловато-белесоватом небе; и жаль тут чего-то невозвратного, загубленного, — как жалко безмятежных и чистых дней ранней юности.
А закат сливался с восходом, обдавая нас зловещим, но не резким голубым светом — без тени. Одухотворенность и — возбужденность, и при этом совершенно небывалая одухотворенность и очень глубокая, властная и потрясающая возбужденность и нервность, — вот какой слитостью и вот каким объединением живет эта магическая сомнамбула, — вот она, тайна белой северной ночи. Тревожно и безвольно-томительно и думно, беспокойно и безнадежно, — вот она, эта мертвенная маска бытия, этот мистический обморок мира, этот сон бессильно грезящего абсолюта!»
Не успел я оглянуться, как оказался на улице Феликса Дзержинского, перед призраком дома — буквально живой иллюстрацией к «Встрече»: мощные колонны из серого гранита, высокие, в два этажа, слепые окна, омертвевший фасад, боковые крылья во мраке, а венчает все поднебесная галерея в виде сторожевой башенки, которую мы разглядели с озера. В целом — монументальный стиль тридцатых годов (любимый мною). На фоне блочных домов, так называемых «хрущёвок», и довоенных деревянных развалюх напоминает — к примеру — Дом культуры в Сувалках. Парадный вход наглухо забит досками, никакой таблички. Только сбоку на дверях надпись о том, что это… городской музей. Судя по нескольким «живым» окнам, музей занял пару помещений в этом призраке, остальные явно пустуют. Неподалеку, в кустах черемухи стоит, словно прячась, памятничек Кирову. Маленький какой-то.
На обратном пути сквер (там, где улица Советская переходит в Дзержинского), а в нем пивной ларек, круглосуточный, столы под открытым небом и молодежь — местная шпана. Толстый азербайджанец (а может, грузин?) продает шашлыки. Ревет музыка. Неподалеку воняет сортир, в траве валяются одноразовые шприцы.
Чем дальше от сквера, тем музыка глуше, и наконец мне начинает слышаться тот рефрен:
Как мы любим — ой-ой-ой! — Наш великий Белморстрой!При дневном свете Медгора проигрывает. Ну, провинциальный городок, сколько я таких повидал в своих скитаниях по русской глубинке. Улицы кривые, дома некрасивые, люди серые, на лицах — усталость… И повсюду грязь, которую путешественники прошлого называли пятой стихией Руси. Растаяли где-то манящие фантомы и ночные призраки, и даже черемуха днем меньше благоухает. Лишь яркие витрины круглосуточного магазина (местной «малины») — реклама пепси и сникерсов — здесь в новинку. А также здание в «новорусском» стиле на улице Советской. Ночью я его не заметил, потому что стоит в стороне, за забором, ни дать ни взять храм — красного кирпича, с крылечками, сводчатыми галереями, не законченный.
— Уж не церковь ли вам тут строят? — обращаюсь я к случайному прохожему.
— Какая церковь, елки-палки! — возмутился тот. — Коммерческий банк хотели открыть. При Гайдаре отгрохали, буквально за пару месяцев, а как Егор Тимурович вылетел из правительства, так и они прогорели. Поставили забор и сбежали.
Кто бы мог подумать, что в 1930-е годы Медгора была столицей Беломорско-Балтийского комбината, созданного в 1933 году, сразу после окончания строительства Канала? ББК занимался колонизацией и эксплуатацией территорий, прилегающих
к водной трассе. Его владения простирались от Петрозаводска до Мурманска и охватывали добывающую, энергетическую, лесную и деревообрабатывающую промышленность, а также фабрики, мастерские и цеха, железнодорожные ветки, верфи, порты, судоходство, рыбные ресурсы и лесное зверье. Другими словами, ББК не только поглотил всю Карелию, но и административную власть в ней перехватил. Поистине государство в государстве.Население этого государства различалось по статусу и привилегиям. Как на Руси, где и рабы были, и смерды, и холопы, так и в ББК жили зэка и спецпоселенцы, административно-ссыльные, вольноссыльные и туземцы… А владели всем этим чекисты, то есть бояре советского образца. При этом зэка жили не так плохо, в худшем положении находились спецпоселенцы, сосланные с семьями под надзор ББК, эти не имели даже лагерного продовольственного пайка. Все мечтали о Медгоре.
Медвежья Гора была наиболее привилегированным местом Белбалтлага, который, в свою очередь, относился к числу наиболее привилегированных лагерей СССР. Вокруг Медгоры, в радиусе двадцати пяти — тридцати километров, разместилось несколько десятков мануфактур различного типа: от швейной мастерской и мебельного цеха до бойни и молочной фермы, где несколько тысяч зэка работало на нужды «столицы» (только оранжереи совхоза Вичка тянулись на два гектара). В самой Медгоре, к югу от железнодорожного вокзала, размещался вольный поселок — там были бар, клуб, базар и магазины с отличным снабжением, «Госспирт» и «Торгсин». Словом, все как полагается. На берегу озера (неподалеку от места нашего пребывания) находился центр «Динамо» и буфет с ценами кооператива ОГПУ (то есть почти даром), лодочная станция и прокат пляжных корзинок. Солоневич описал, как однажды встретился там с тов. Успенским, в то время уже начальником Белбалтлага. Оба голышом на пляже попивали коньяк со льдом под аппетитный хлодник [28] и обсуждали детали лагерной спартакиады, которую было поручено организовать Солоневичу (зэка, статья 58). Как это возможно, скажете — начальник лагеря и зэка на пляже? Голышом? Не может быть!
28
Хлодник (от польск. chlodnik) — холодный суп, разновидность окрошки.
Подобным образом, вероятно, рассуждали читатели британской газеты в гротескном фарсе «Mister Stupid», поставленном в лагерном театре. Его главный герой, лондонский корреспондент, прилетает в Белбалтлаг, чтобы найти здесь подтверждение слухам о бесчеловечном отношении к узникам. И попадает на съезд передовиков производства в Медгоре, где зэка потчуют бутербродами с икрой. Когда он сообщает об этом в свою газету, в Англии думают, что бедняга спятил. Ха-ха! Николай Анциферов, сидевший вместе с другими зэка в зрительном зале, вспоминал потом, что самым смешным было то, что на съездах передовиков производства и в самом деле подавали бутерброды с черной икрой. Ха-ха!
В воспоминаниях «Из дум о былом» Анциферов называет Медгору столицей русской интеллигенции 1930-х годов. Кто здесь только не сидел! Философ Мейер исследовал в лагере Гёте и писал трактат о Фаусте, Лосев преподавал теорию относительности Эйнштейна, а Лихачев занимался блатной феней. Здесь находилось проектное бюро, в котором трудились лучшие советские инженеры, и клуб друзей книги, где обсуждали издательские новинки (в частности, книгу Бахтина о Достоевском), здесь работали два драматических театра и симфонический оркестр (в котором играла первая скрипка Вены и дирижировала мама моей соловецкой знакомой), здесь располагалась редакция газеты «Перековка», имевшая 3730 «лагкоров», и была великолепно укомплектованная библиотека, здесь находились типография и кинотеатр, фотоателье, стадион и краеведческий музей, создателем которого был сам Николай Павлович.
В его книге слышатся ностальгические нотки: «Может быть, из всего здесь мной сообщаемого самое удивительное — это наши экскурсии по выходным дням. Их организовывал я. В течение нескольких месяцев, с тех пор как восстановили выходные дни, я брал под свою ответственность двадцать лагерников под особую расписку и уходил с ними за несколько километров от лагеря, в зависимости от целей экскурсии. По археологии руководил Горецкий. Мы разыскивали неолитические черепки с типичными узорами, рылись в стоянках. Так пополнялся музей. Это были счастливые часы. Мы забывали о неволе. Наслаждались суровой, но своеобразной природой Карелии. Читали краеведческую поэму «Карелия» декабриста Федора Глинки».