Волок

— Это школа, мы ее ремонтируем, — объяснил Гусев после обеда.

Оказывается, ремонт домов в поселке выполняют зэки. Вокруг каждого такого дома полагается сперва возвести забор с вышками и натянуть колючую проволоку, лишь потом можно впускать туда бригаду с зоны.

— Здесь тоже ремонт? — спросил я в Мостовице (ныне поселок для освобожденных из лагеря без права выезда), указывая на небольшой барак за забором с колючей проволокой.

— Нет, это местный вытрезвитель.

В Круг лице ничего интересного, там живут освобожденные из зоны, которым некуда деваться. Женятся между собой и плодятся, вольнонаемные и ненужные, кризис ведь (работы теперь мало, на зэков и то не на всех хватает). Вот. Живут огородом, кое-кто держит корову, некоторые — свиней и кур. Редкие счастливчики работают на лесоповале. Почему счастливчики? Так ведь всегда пару червонцев налево заработаешь. За деревяшки.

По дороге майор Гусев разговорился. Рассказывал об отце, который стоял на вышке в те времена, когда Герлинг здесь работал. Да, отец бы о лагере много чего мог порассказать, он его видел сверху, а Герлинг-Грудзиньский… Что ж, Герлинг сидел, как кролик в клетке, и видеть и описывать лагерь мог только оттуда.

Дорога вела то через поле, то через лес, наконец въехали в безымянную деревню, и я увидел северный дом (впервые в жизни) и влюбился в эти места (об этом я уже писал…). Майор Гусев сказал, что недалеко, в деревне Тайвенга, на озере, можно дешево купить похожий. Обещал, если я летом приеду, показать, как туда добраться, потому что зимой дороги нет.

Вернулись в Управление, а там — шум… Оказывается, без письменного разрешения генерала Стрелкова из Москвы они не имели права показывать никакие личные дела, собственно, без его разрешения я вообще не имею права находиться на территории Ерцева.

— Ну, ты молодец, — сказал на прощание полковник Кузенков, сажая нас в московский экспресс. — До нас даже русскому корреспонденту не добраться.

— Вот они и обалдели, — сказал я Веронике уже в купе.

29 января

С Густавом Герлингом-Грудзиньским я никогда не встречался лично, но тропы наши пересекались не раз: в Ерцеве и по телефону, в его дневнике и в моем, в «Культуре» и на страницах «Плюса-Минуса», в переписке…

Можно сказать, в какой-то момент мы начали плести общий текст — в обоих значениях латинского слова textum. После смерти Герлинга я доплетаю его один.

30 января

Вновь я приехал в Ерцево в июне 1992 года. Полгода пробивался к генералу Стрелкову, подключив посольство Речи Посполитой и польского военного атташе в Москве. В конце концов добрался до него…

Стрелков был тогда начальником всех лагерей, занимающихся вырубкой и обработкой леса. Личное дело Герлинга лежало на его столе, невооруженным глазом видно — тщательно выпотрошенное… Он разрешил мне его отксерить. А в Ерцево позвонил при мне и приказал, чтобы нас там приняли, как положено.

Приняли нас по высшему классу. На станции ждал «газик», в гостинице — те же два номера, соединенные внутренней дверью, ужин — у полковника Кузенкова: уха из щуки под ледяную водку, лосиное седло со сморчками и печеные рябчики, фаршированные брусникой, соленые грузди и моченая брусника, икра черная и оранжевая (из пинагора), блины. И настойки: на березовых почках, на золотом корне, на черной смородине.

Полковник Кузенков с каждым стаканом все громче повторял, что если так и дальше пойдет, придется лагерь приватизировать и брать халтуру — частные заказы. Иначе зэков не прокормить.

— А что за халтура?

— Дачные дома, элитная мебель.

На следующий день мы с Кузенковым побывали во всех лагпунктах на трассе узкоколейки от Ерцева до Ковжи (близ Шиброва, где Васильич валил лес). Ехали в вагоне-салоне, который тянул пыхтящий паровозик, на столе водка, холодная щука, маринованные сморчки и квашеные огурцы. За Чужгой Кузенков остановил наш поезд и пригласил меня осмотреть сети. Вероника осталась в вагоне, а мы спускаемся с высокой насыпи в мокрый лес, к тропке, ведущей на озеро, в зарослях лодка, весла, выплываем на середину, там, среди водяных лилий и кувшинок находим поплавки, в сетях пара щук, два налима и полное ведро сигов.

Ковжа. Бараки полуразвалившиеся, дранка торчит, штукатурка осыпалась. Заглядываю в один, на полу смятые листки, поднимаю — школьные сочинения, ах да, ликбез — урок письма…

Вернувшись в Ерцево, я посетил жилую зону. Заключенных не было — работают. По зоне слонялись лишь несколько дежурных да пара придурков. Заглянул в комнату отдыха, в библиотеку и на кухню, где мне дали попробовать баланду; ничего не скажешь — вкусно.

Потом я осмотрел дом свиданий, он выглядел точно так, как описывает Герлинг, и карцер (внутренний изолятор). С последним вышла история. Я с самого начала просился в изолятор. Они притворялись, что не слышат. Но я настаивал и в конце концов в изолятор меня, волей-неволей, пустили. И дежурный так обалдел от неожиданного визита, что открыл глазок одной из камер, и из-за толстой решетки на меня уставились три бритые головы. Одна из них спросила:

— Ты кто?

— Конь в пальто, — бросил я, как всегда, когда слышу подобный вопрос по телефону.

Глазок захлопнулся.

Назавтра мы с майором Гусевым отправились в Алексеевку-Вторую, в которой сам Герлинг не был, но описал в «Ином свете» со слов Б.: «Несмотря на сильный мороз, зэки были почти совершенно босы и оборванны и от истощения едва стояли на ногах. У меня на глазах два зэка упали возле вахты и умерли. По желанию начальника лагеря Сороки вывод на работу происходил под гармошку. В первый же день в нашей бригаде во время работы умерло трое. В изоляторной зоне сильнейшие безнаказанно избивали слабых и отнимали у них хлеб».

До Алексеевки-Второй мы добирались по волчьей тропе. Тамошний лагерь ликвидировали много лет назад… Гусев захватил ружье — на всякий случай — и котелок для чая. Майор — страстный охотник, а из дичи предпочитает беглых зэков, зверье хитрое и нередко вооруженное. Гусев любит риск, это покер: или ты его, или он тебя.

— Смотря кто блефует.

Алексеевка-Вторая. Майор Гусев разводит огонь и заваривает чай с листьями дикой смородины, я брожу в вязкой траве, спотыкаясь о руины бараков: сгнивший порог, балка от навеса, кирпич от печки… Глубоко в траве. Вокруг только лес.

На обратном пути мы зашли к Франеку «Кабану». «Кабан» — его аковский [44] псевдоним. Схватили их в 1944 году на Виленщине. Отсыпались в сарае после операции. Франек получил десять лет, отсидел их от звонка до звонка и остался на зоне. Возвращаться было некуда. Тридцать лет на должности прораба, женился на русской воровке, построил дом за оградой зоны и живет в ее тени, прямо как у Господа за пазухой.

Франек аж затрясся, узнав, что я соотечественник, так растрогался, что на мгновение потерял дар речи. Потом сделал попытку связать два слова по-польски, но безуспешно, так что мы перешли на русский. Франек угостил меня молоком, с гордостью добавив, что оно от собственной коровы, и белый хлеб намазал толстым слоем своего масла, потом вдруг хлопнул себя по лбу и кинулся за самогоном. Маша, дочка Франека принялась вовсю меня клеить, заодно выспрашивая, не могу ли я устроить ей приглашение в Польшу. Напирала тяжелым бюстом.

44

От АК — Армия Крайова.

Вернулся Франек с бутылью самогона. За ним явились соседи, слух о госте Франека разошелся мигом, намечалась пьянка.

Маша с мамой засуетились вокруг стола, и тот заполнился закусками: соленые огурцы, маринады, лук. За столом царил Франек: белая борода, орлиный нос, чеканное лицо. Он не скрывал своей радости, повторял, что это важный день в его жизни. Впервые у него в гостях соотечественник, правда, не с родины (его родина — Виленщина), но по-польски болтает… Франек то и дело просил меня сказать что-нибудь по-нашему, и слезы капали в самогон.