Волшебная лютня. Зарубежная баллада

Гюстав Надо

Менестрель

С улыбкой легкой и веселой, С гитарой звонкой за плечом И с тонкоствольным посошком, Минуя города и села, Идет веселый менестрель. Весна цветет, звенит Апрель! Вот он пред замком очутился, Тот замок будто в землю врос; Страж задает ему вопрос: «Эй, менестрель, ты с чем явился? Какую ты имеешь цель? Что ты несешь нам, менестрель?» «Я знаю множество забавных Баллад на всяческий распев О красоте любезных дев И о турнирах достославных, Накройте стол, несите эль — Все вам исполнит менестрель!» «Нам эта песнь давно знакома, Хотим мы слышать от певцов Не славу дедов и отцов, А песню мести и разгрома! Ее для нас пропеть тебе ль?» Шагает дальше менестрель. Другой дорогой он пустился, Пришел в село – там бьют набат, С дрекольем мужики стоят — «Эй, менестрель, ты с чем явился? Какую ты имеешь цель? Что ты несешь нам, менестрель?» «Мой голос чист и песни звонки, Мелодий много есть таких, Что хором все подтянут вмиг И сами в пляс пойдут девчонки! Накройте стол, поставьте эль — Вам все исполнит менестрель». «Нужны нам песни не такие, Нам ни к чему твои слова! Мы бьемся за свои права — Ты спой нам песню Жакерии!» Весна цветет, зовет Апрель, Стоит в раздумье менестрель!

Леон Дьеркс

Лазарь

И мертвый Лазарь встал на Иисусов глас, Весь бледный, встал во тьме своей глухой гробницы И вышел вон, дрожа, не подымая глаз, Один и строг, пошел по улицам столицы. Пошел, один и строг, весь в саване; вперед И стал бродить с тех пор, как бы ища кого-то, Встречая на пути приниженный народ И сталкиваясь вновь то с торгом, то с заботой. Был бледен лоб его, как лоб у мертвеца, И не было огня в его глазах; темнели Его зрачки, храня блаженство без конца, Которое они, за гранью дней, узрели. Качаясь, проходил он, как дитя; угрюм, Как сумасшедший. Все пред мертвым расступались; И с ним не говорил никто. Исполнен дум, Он был подобен тем, кто в бездне задыхались. Пустые ропоты земного бытия Он воспринять не мог; мечтою несказанной Охвачен, тайну тайн в своей душе тая, По миру проходил он, одинокий, странный. По временам дрожал, как в лихорадке, он; Как будто, чтоб сказать, вдруг простирал он руку, — Но неземным перстом был голос загражден, И он молчал, в очах тая немую муку. И все в Вифании, ребенок и старик, Боялися его; он, одинокий, строгий, Внушал всем смутный страх; его завидя лик Таинственный, смельчак спешил сойти с дороги. А! кто расскажет нам страданья долгих дней Того, кто к нам пришел из сумрака могилы! Кто дважды жизнь познал, влача среди полей На бедрах саван свой торжественно-унылый! Мертвец, изведавший червей укусы! ты Был в силах ли принять заботы жизни бренной! Ты, приносивший нам из вечной темноты То знанье, что вовек запретно для вселенной! Лишь только отдала свою добычу смерть, Ты странной тенью стал, сын непонятной доли! И шел ты меж людьми, смотря без слез на твердь, Не ведая в душе ни радости, ни боли. Живя вторично, ты, бесчувствен, мрачен, нем, Оставил меж людьми одно воспоминанье Бесследное. Ужель ты дважды жил затем, Чтоб дважды увидать бессмертное сиянье? О, сколько раз в часы, когда ложится ночь, Вдали от всех живых, в высь руки простирая, Ты к ангелу взывал, кто нас уводит прочь Из жизни сумрачной к великим далям рая! Как часто ты бродил по кладбищам пустым, Один и строг, в тоске бесплодного томленья, Завидуя тому, под камнем гробовым Кто безмятежно спит, не ведав воскресенья.

Чехия

Ярослав Врхлицкий

ТРИ ВСАДНИКА

Три всадника ехали мраком дубравным,

Болотом и лесом, путем многотравным.

И кровью червонною запад горит,

А первый ездок за других говорит:

«Я в бой никогда не стремился – тоскуя,

Но дома сегодня оставил сестру я.

Так юное жалко ее мне житье,

Чужой – неприятель – похитит ее».

Тут новый раскинулся сумрак на небе,

И всадник другой повествует свой жребий:

«Сестра позабудет о горе своем,

Чуть звякнет подкова, сверкнув под окном.

Но горько мне – дома оставил жену я,

Чуть вспомню – и болью я полон, горюя.

Там детки остались, и грусть тут, и страх:

Под сердцем одно, и другое в руках.

Как терпкий терновник и горек, и ранит,

Так дети, где в доме сиротском отца нет».

Не ветер повеял от скал из могил,

И третий из глуби души возопил:

«Сестра ли, жена ли, то муки живые,

Но мать я родимую бросил впервые.

О, матушка, в старость, с надрывом,

с тоской,

Как ива с надломом она над рекой.

Испьет у ней очи та кара Господня.

Впервые я с ней разлучился сегодня.

Чуть только подумаю, в сердце гроза:

Ей кто же по смерти закроет глаза?»

В затишье угрюмом, все дале и дале,

Чрез топи, чрез скалы, им те же печали.

А прежде чем месяц сверкнул на горе,

Как первый ездок позабыл о сестре.

И только что ратную песню запели,

Весь лик у второго был полон веселий.

И вот уж в пожаре весь вражеский стан,

А третий все той же тоской обуян.

И, прежде чем мгла опустилась на травы,

Уж был довоеван весь бой тот кровавый.

Орел закогтился у первого в бровь,

В росе охладилась горячая кровь.

И волк на другого накинулся в чаще,

Добычу нашел в нем и пир настоящий.

Но с знаменем третий держался, как вал,

И с именем матери наземь упал.

А в смерти – и в смерти – о ней вся

кручина,

Из тела сыновнего встала калина.

Она зеленеет, цветет в свой черед,

И белая пташка на красной поет.

Поет пред рассветом, звенит, как рыданье:

«О мать!» – «О дитя!» – «О, какое

свиданье!»

Польша

Адам Мицкевич

Романтика

Methinks, I see… Where? In my mind’s eyes! Shakespeare [1]

Девушка, что ты? – И не ответит. — Нет ни души здесь. Ну что ты? Тихо местечко. Солнышко светит. С кем говоришь ты в эти минуты? Руки простерла к кому ты? – И не ответит. То в пустоту ненароком Смотрит невидящим оком, То озирается с криком, То вдруг слезами зальется, Что-то хватает в неистовстве диком, Плачет и тут же смеется. «Здесь ты, Ясенько? Вижу, что любишь, Если пришел из могилы! Тише! меня ты погубишь, Мачеха дома, мой милый! Слышит? – и ладно, пусть я в ответе! Ты ведь не здесь – на том свете! Умер? Как страшно в сумраке ночи! Нет, мне не страшно, ты рядом, как прежде, Вижу лицо твое, губы и очи! В белой стоишь ты одежде! Сам ты холстины белее, Боже, как холодны эти ладони! Дай их сюда – отогрею на лоне, Ну поцелуй же, смелее! Умер! Прошли две зимы и два лета! Как холодна ты, могила! Милый, возьми меня с этого света, Все мне постыло. Люди все злобою дышат, Горько заплачу – обидят, Заговорю я – не слышат, То, что я вижу, не видят. Днем не придешь ты… Не сон ли?.. Как странно! Я тебя чувствую, трогаю даже. Ты исчезаешь. Куда ты? Куда же? Рано, совсем еще рано! Боже! Запел на окраине кочет, В окнах багряные зори. Стой же! Уходит. Остаться не хочет. Горе мне, горе!» Так призывает девушка друга, Тянется следом и плачет. Голос печали слышит округа, Люди толпятся, судачат. «Богу молитесь! – твердят старожилы. — Просит душа о помине. Ясь неразлучен с Карусей поныне, Верен был ей до могилы». Я в это верю, не сомневаюсь, Плачу, молиться пытаюсь. «Девушка, что ты? – крикнет сквозь ропот Старец и молвит солидно: — Люди, поверьте, поверьте в мой опыт, Мне ничего здесь не видно. Духи – фантазия глупой девицы, Что вы за темные души! Спятила – вот и плетет небылицы, Вы же развесили уши!» «Девушка чует, – отвечу я сразу, — Люди без веры – что звери. Больше, чем разуму, больше, чем глазу, Верю я чувству и вере. Будет мертва твоя правда, покуда Мертвый твой мир настоящим не станет. Жизни не видишь – не видишь и чуда. Было бы сердце, оно не обманет!»

1

Как будто вижу! Где?.. В очах моей души!

Шекспир (англ.).

Свитезянка Баллада

Кто этот юноша скромный, прекрасный, Рядом с ним дева кто эта, Идут по берегу Свитези ясной В проблесках лунного света? Дева ему предлагает малины, Он ей цветов предлагает; Знать, то виновник девичьей кручины; Видно, по ней он вздыхает. Каждую ночь я в условную пору Тут их под дубом встречаю. Здешний стрелок он и рыщет по бору; Кто эта дева – не знаю. Скрылась – куда? И откуда? Поныне Это никто не узнает. Всходит она, как цветок на трясине, Искрой ночной пропадает. «Друг мой, скажи мне, зачем ты скрываешь? Тайна к чему нам пустая? Что за тропинку глухую ты знаешь? Где твоя кровля родная? Лето минуло, дождлива погода, Лист пожелтел на вершинах, — Буду ль всегда твоего я прихода Ждать на прибрежных долинах? Полно блуждать, словно облачко дыма, Серной мелькать молодою, Лучше останься ты с тем, кем любима! Милая, следуй за мною! Домик мой здесь недалеко; раздольно В нем меж кустами ольшины; Там молока и плодов с нас довольно, Всякой довольно дичины». «Стой! Стой! Отвечу пред гордым мужчиной, Вспомня отцовский обычай: В голосе вашем привет соловьиный, В сердце же помысл лисичий. Страшно! Любви я не верю, робею; Хитрый обман злонамерен. Может быть, я и была бы твоею, Только ты будешь ли верен?» Юноша пал на колени, хватает Землю, клянется ей светом, Ясной луною и адом… Кто знает, Будет он верен обетам? «Этим обетам будь верен, мой милый! Кто нарушает подобный, Здесь ему горе, и там, за могилой, Горе душе его злобной». Дева венок свой надела в смущенье, Смолкла, махнула рукою И, поклонившись стрелку, в отдаленье Скрылась знакомой тропою. Он ей вослед, но напрасны старанья! Сколько стрелок ни метался, Дева исчезла, как ветра дыханье; Он одинокий остался. Где он? Свернул незнакомой тропою… Гнется трясина живая, Тихо кругом, лишь трещит под ногою Изредка ветка сухая. Вот и к воде подошел он в смущенье, Взоры блуждают без цели… По лесу ветер завыл в отдаленье… Волны, кипя, зашумели… Льются и плещут, кипя и сверкая… О, это призрак напрасный: Чудная дева всплыла, разверзая Влагу на Свитези ясной! В каплях чело ее мягче сияет Роз белоснежных завоя, Легче тумана покров обвивает Тело ее неземное. «Юноша, юноша нежный, прекрасный, — Дева взывает с упреком, — Что ты тут бродишь у Свитези ясной В полночь в раздумье глубоком? Юного сердца порывы так жарки, Ты околдован мечтою… Может быть, речи вертлявой дикарки Были насмешкой пустою? Слушай и верь мне: с тоскою расставшись, Брось этот призрак печальный: Здесь оживешь ты; здесь будем, обнявшись, Плавать по влаге кристальной; Будешь, как резвая ласточка, шибко Волн по верхам прикасаться, Либо, доволен и весел, как рыбка, День весь со мною плескаться. Ночью ж, на дне серебристой купели Под зеркалами живыми, Нежась на мягкой лилейной постели, Тешиться снами златыми!» То, не касаясь до влаги стопами, Радугой блещет лучистой, То, погружаясь, играет с волнами, Пеною брызжет сребристой. Юноша к ней; но, опомнясь, с разбегу Хочет прыгнуть и не хочет: В ноги к нему подкатившись по брегу, Нежно волна их щекочет. Льнет и щекочет так сладко-игриво, Так в нем душа замирает, Будто бы руку ему торопливо Милая тайно сжимает. Вмиг позабыты душой омраченной Клятвы пред девой лесною: К гибели мчится стрелок ослепленный, Новой взманен красотою… Мчится и смотрит, и смотрит и мчится Следом коварного тока, Синяя бездна дрожит и кружится, Берег остался далеко. Рук белоснежных он ищет руками. Очи в очах утопают. Хочет к устам прикоснуться устами, Волны бегут и сверкают. Вдруг ветерок пропорхнул, разгоняя Тучки сребристой завесу; Юноша смотрит, черты узнавая… Ах, это дева из лесу! «Где же обет твой священный, мой милый? Кто нарушает подобный, Здесь ему горе и там, за могилой, Горе душе его злобной. Где тебе мчаться равниною водной, С бездной играть голубою? Бренное тело землею холодной, Очи закроются тьмою. А у знакомого дуба скитаться Будет душа твоя злая; Тысячу лет суждено ей терзаться, В пламени адском сгорая!» Слышит стрелок эти речи в смущенье, Взоры блуждают по цели, По лесу ветер завыл в отдаленье, Волны, кипя, зашумели. Мечутся волны толпой разъяренной, Плещут, клокочут и стонут, Пасть разверзается хляби бездонной, Дева и юноша тонут. Волны поныне и в брызгах, и в пене Плещут, исполнены гнева; Мчатся по ним две знакомые тени — Юный стрелок то и дева!

Воевода

Поздно ночью из похода Воротился воевода. Он слугам велит молчать; В спальню кинулся к постели: Дернул полог… В самом деле! Никого; пуста кровать. И, мрачнее черной ночи, Он потупил грозны очи, Стал крутить свой сивый ус… Рукава назад закинул, Вышел вон, замок задвинул; «Гей ты, – кликнул, – чертов кус! А зачем нет у забора Ни собаки, ни затвора? Я вас, хамы!.. Дай ружье; Приготовь мешок, веревку Да сними с гвоздя винтовку. Ну, за мною!.. я ж ее!» Пан и хлопец под забором Тихим крадутся дозором, Входят в сад – и сквозь ветвей, На скамейке у фонтана, В белом платье, видят, панна И мужчина перед ней. Говорит он: «Все пропало, Чем лишь только я, бывало, Наслаждался, что любил: Белой груди воздыханье, Нежной ручки пожиманье… Воевода все купил. Сколько лет тобой страдал я, Сколько лет тебя искал я! От меня ты отперлась. Не искал он, не страдал он, Серебром лишь побряцал он, И ему ты отдалась. Я скакал во мраке ночи Милой панны видеть очи, Руку нежную пожать; Пожелать для новоселья Много лет ей и веселья И потом навек бежать». Панна плачет и тоскует, Он колени ей целует, А сквозь ветви те глядят, Ружья наземь опустили, По патрону откусили, Вбили шомполом заряд. Подступили осторожно. «Пан мой, целить мне не можно, — Бедный хлопец прошептал, — Ветер, что ли, плачут очи, Дрожь берет; в руках нет мочи, Порох в полку не попал». — «Тише ты, гайдучье племя! Будешь плакать, дай мне время! Сыпь на полку… Наводи… Цель ей в лоб. Левее… выше. С паном справлюсь сам. Потише; Прежде я; ты погоди». Выстрел по саду раздался, Хлопец пана не дождался; Воевода закричал, Воевода пошатнулся… Хлопец, видно, промахнулся: Прямо в лоб ему попал.

Будрыс и его сыновья

Три у Будрыса сына, как и он, три литвина, Он пришел толковать с молодцами. «Дети! седла чините, лошадей проводите Да точите мечи с бердышами. Справедлива весть эта: на три стороны света Три замышлены в Вильне похода. Паз идет на поляков, а Ольгерд на пруссаков, А на русских Кестут воевода. Люди вы молодые, силачи удалые (Да хранят вас литовские боги!), Нынче сам я не еду, вас я шлю на победу; Трое вас, вот и три вам дороги. Будет всем по награде: пусть один в Новеграде Поживится от русских добычей. Жены их, как в окладах, в драгоценных нарядах, Домы полны, богат их обычай. А другой от пруссаков, от проклятых крыжаков, Может много достать дорогого, Денег с целого света, сукон яркого цвета, Янтаря – что песку там морского. Третий с Пазом на ляха пусть ударит без страха; В Польше мало богатства и блеску, Сабель взять там не худо; но уж, верно, оттуда Привезет он мне на дом невестку. Нет на свете царицы краше польской девицы. Весела, что котенок у печки, И, как роза, румяна, а бела, что сметана; Очи светятся, будто две свечки! Был я, дети, моложе, в Польшу съездил я тоже И оттуда привез себе женку; Вот и век доживаю, а всегда вспоминаю Про нее, как гляжу в ту сторонку». Сыновья с ним простились и в дорогу пустились. Ждет-пождет их старик домовитый. Дни за днями проводит, ни один не приходит. Будрыс думал: уж, видно, убиты! Снег на землю валится, сын дорогою мчится, И под буркою ноша большая. «Чем тебя наделили? что там? Ге! не рубли ли?» «Нет, отец мой; полячка младая». Снег пушистый валится; всадник с ношею мчится, Черной буркой ее покрывая. «Что под буркой такое? Не сукно ли цветное?» «Нет, отец мой; полячка младая». Снег на землю валится, третий с ношею мчится, Черной буркой ее прикрывает. Старый Будрыс хлопочет и спросить уж не хочет, А гостей на три свадьбы сзывает.