Волшебная сказка Нью-Йорка

— О, Адмирал, вы помните Корнелиуса Кристиана.

— Нет.

— Что. Корнелиуса Кристиана не помните. Бронксовский Бомбардир, чемпион в среднем весе. Лучший хук левой и встречный правой, какой вы когда-либо видели.

— Нет. Не помню. Но ему не мешает побриться.

— С какой это стати.

— С такой что он весь зарос.

— Да ну вас, Адмирал, ничего он не зарос. Мы все тут бреемся каждый день.

— Мне это все едино, но женщинам подобная щетина представляется оскорбительной.

— Что вы на это скажете, Корнелиус, оказывается, бороды оскорбляют женщин. Может, Судье пора уже выписать ордер на ваш арест. Это, может, в Европе заросших любят. А американской женщине подавай голенького. Есть у вас, что на это ответить, Корнелиус.

— Американская женщина это всего лишь товарная единица.

— Что. Погодите, Корнелиус, давайте без длинных слов. Вы хотите сказать, что они покупаются и продаются. Вроде как скот. На предмет извлечения прибыли.

— Да.

— Ну ты подумай. Пойду-ка я, пожалуй, домой, пересчитаю своих дочерей.

О'Рорк стоит, уперев руки в боки. Клетчатый купальный халат свисает ниже колен. Шея обмотана полотенцем. Они с Адмиралом пролезают под канатами ринга. А я на цыпочках удаляюсь. Под звуки ударов по корпусу и свист пролетающих мимо носа перчаток. Сладкий запах пота и теплых пушистых полотенец. Наилучшего качества белье. Во всем здании не сыщешь ни единого пальца с грязью под ногтем. За всю ночь ни разу не пукнул. Так в себе и держал. Чтобы не доставить огорчения Фанни. А она в благодарность чуть не сдула меня с кровати. Решила, должно быть, что я жираф. У них один писает, а другой это пьет. С большим удовольствием. Руки и ноги ее все еще обнимают меня. Чувствую их вкруг себя, спускаясь по серым ступеням. Она сказала, что женщины всегда ее ненавидели. И что она ненавидит женщин. Мотнув головой в сторону окон. Опуская бинокль и говоря, не могу навести на резкость. Эти двое напротив как раз раскочегарились. Она спросила меня, что там творится. И я вывалил на нее кучу бесстыжей лжи.

Через черные вращающиеся двери. К запаху полотенец и спиртовых притираний. Ряды обшитых панелями кабинок для переодевания. В каждой свой обувной рожок. Широкий лик автоматических весов. На которые я встаю, и стрелка показывает сто шестьдесят четыре. Сосуд с голубоватой водой, полный расчесок. Баночка вазелина. Тазы и зеркала. Плиточные стены и пол. Вода, плещущая в просторном иссиня-зеленом плавательном бассейне. Голые мужчины и мужчины в полотенцах. Фанни сказала, что первая пара мужских яиц, какую она увидела, принадлежала ее отцу, и хотя он был милейший человек, ей они показались противными. А потом сказала, но твои мне нравятся. Они так славно блестят, когда их сильно сжимаешь. И Корнелиус, почему бы тебе не преподнести мне сюрприз. Подарить, что-то ценное. Чтобы я ощутила себя любимой. Придумай что-нибудь. Что-то по-настоящему чудесное. Потому что, иисусе-христе, они пытаются прикончить меня и нет никого, Корнелиус, кому я могу верить. Я ведь нужна тебе не из-за денег, правда. Ты знаешь, о чем я. О чем я говорю. Мне необходим кто-нибудь рядом. Это все равно как прогулка, прогуливаться можно только в толпе. Потому что одинокие люди достаются акулам.

Кристиан, завернувшись в полотенце. Входит в огромное сводчатое помещение с искрящимся зеленым бассейном. Оглядываясь на часы. Самое начало четвертого. Под сенью пальм возлежат в шезлонгах обернутые в простыни джентльмены. Читают, беседуют, курят и спят. Имена, громко выкликаемые перед началом публичных выступлений. Наманикюренные руки, привычно снимающие телефонные трубки. Чтобы назначать свидания дамам и заключать сделки на другом конце города. Блефовать и заставлять противников раскрывать свои карты. Наступать на чужие мозоли. И играть роли, приносящие прибыль, не снившуюся никакой кинозвезде.

Маленькая черная шкала на стене показывает сто сорок градусов. Нажатием бронзовой ручки открываю стеклянную дверь. Проникая в полную пара пещеру. Вылитый остров Мэн. Когда вдоль берега зажигают огни. И безутешные сирены воют в тумане. Сижу на деревянной скамье, слушая доносящиеся сквозь пар голоса. Да сбросил я десять фунтов, потом во Флориду поехал, возвращаюсь, готово, прибавил семнадцать, а что поделаешь, есть-то надо, могли бы открыть чего-нибудь, чтобы пища была не такая питательная и не нужно было голодать.

Кристиан сооружает из полотенец подушку, чтобы прилечь в горячем тумане. Лежит, уставясь в белый потолок. Тепло, покой. Мышцы расслабляются. Пузырятся бисерины пота. Пар проникает в легкие. Вы приходите в этот город. Полными, как я, пылких надежд. Которым суждено обернуться печалями. И тогда вы возводите серые стены, крепкие, необоримые. И горести ваши отступают в испуге. И слагаются в сердце вашем в башню, подобную небоскребу. И всякий может прийти. И приходит. Чтобы качнуть эту башню, и обрушить и разрушить ее. Душа моя погребена под обломками. А эти вот все, толкатели, зубы свои украшают коронками, укорачивают у хирурга носы и ушам придают приятную форму. Приобретая приличный вид. Чтобы с улыбкой миновать ваших привратников и войти прямиком в вашу жизнь. Видел плакат, не упустите возможности поработать в центральной части города. Еще одно злопыхание в адрес Бруклина и моего Бронкса. Чьи обитатели выползают наверх из подземки. Продавая рубашки, обувь и мыло каждодневно и бесконечно притекающим в город важным особам. Щеголяющим перстнями с эмблемами колледжей и такой имеющим вид, будто они сей минут на халяву покатят обратно в Скарсдейл и Коннектикут, дуя дорогой коктейли и расплачиваясь фальшивыми долларами. И возвращающимся вместо этого в Хиксвилл, рядом с Куинсом. А здесь загорелые члены клуба поудобней устраиваются на скамьях. Каждый с бумажным стаканчиком ледяной воды или пива. Шипит, прибавляясь, пар. Пора мне подняться на ноги и возгласить о моей победе. Забравшись на гору долларов. Все, что мне требуется в виде приюта и жизненной цели. Тем более, что прочих отменных достоинств у меня уже пруд пруди. Не хватает разве мерцающей, будто звезда, дыры, вроде той, что украшает задницу Фанни. Морщинки, точно лучи райских огней. Любуйся ими, пока меркнет мир. И к душе подбирается страх. И матери разбегаются, спасая детей. Что они делают. Увидев, как обезьяны товарищески тараканят друг друга. В каждом из обезьянников каждого зоосада. Воздев багровые елдаки. И нацелив их в яркокрасные задницы. Еще один голос сообщает в тумане, что не прочь бы пройти какую-нибудь процедуру искусственного старения, ибо успех пришел к нему в слишком юные годы.

Приняв душ и поплавав, Кристиан садиться в шезлонг. Закутанные в полотенца и простыни, краем бассейна. Туда-сюда гуляют купальщики. Поочередно плюхаются. Баламутя воду. Некоторые останавливаются, чтобы потрепать других по колену и побеседовать. Привет, Джон, ну как ты. Рад тебя видеть. Как вообще дела. Да все хорошо. Просто отлично. А чей-то голос раздается рядом со мной.

— Простите, вы не заняты.

— Нет.

— Не возражаете, если я с вами поговорю. О, не беспокойтесь, вы можете в любую минуту попросить меня удалиться. Я заведую отделом в универмаге. Вас как зовут. Я хочу сказать, вы не против, что я вас спрашиваю. Вы можете в любую минуту попросить меня удалиться. Знаете, вы так хорошо сложены. Ничего, что я спросил ваше имя. Я не имел в виду ничего дурного.

— Я, пожалуй, предпочел бы не называть его, если вы не против.

— О, я не против. С другой стороны, какой человеку вред от того, что кто-то узнал его имя. Только имя, фамилии не надо. Я и подумал, почему бы вам его мне не назвать. Тем более, что вы можете в любую минуту попросить меня удалиться.

— А не могу ли я прямо сейчас попросить вас об этом.

— О, разумеется. Я не возражаю. Некоторым людям кажется, что они лучше других. Вот вы, например, у вас такой выговор. Ну кажется и ладно, их личное дело. А вы не могли бы сказать мне, чем вы занимаетесь.

— Я прозектор. Произвожу вскрытия, придаю лицам покойников приятное выражение и накачиваю их бальзамировочным раствором.

— Да, ну что же, приятно было познакомиться с вами. И поговорить. Теперь и не скажешь заранее, где наткнешься на человека, не принадлежащего к твоему кругу.

Джентльмен встает и уходит. В соседнем шезлонге покоится некто с головой, замотанной в полотенце, только дырочка оставлена, чтобы дышать. Рука, которую я, похоже, где-то видел, медленно приподнимает белые складки хлопковой ткани. Еще не увидев лица, слышу голос. Звучание которого я уже с легкостью узнаю. По ноткам, обличающим честность мысли и великодушное понимание. На каковое мне теперь только и остается надеяться.

— Ну знаете, Корнелиус. Вы меня допекли. Какого дьявола вы здесь делаете.

— Мистер Вайн, я все могу объяснить.

Даже тоПочему лунаПоройПринимаетТакую формуА вовсеНе этакую

12

Всю следующую неделю. Умеренных ветров и температур. Каждое божье утро на нашей улице у крыльца соседнего особняка стоял мой толстолицый чокнутый друг по автобусу и парому. Выходя за пакетом молока, я видел, как он снизу вверх улыбается моему окну. И распахивая пальто. Показывает большой бело-красно-синий плакат.