Волшебник из Гель-Гью
Шрифт:
По-зимнему стемнело в пять часов. Грин не зажигал огня. Он нетерпеливо поглядывал в окно. Он принужден был признаться себе самому в том, что визиты ворона в какой-то мере заменили ему явление друга, что ворон стал ему нужен, хотя и вовсе не был нужен. Но вот нет его, и скучно. Часы пробили девять раз.
Грин прочел надписи на конвертах, пожал плечами, отложил:
– Прочту завтра, сегодня буду ждать ворона.
Пришел почтальон и принес письмо:
«Милостивый государь, господин Грин!
В № 3 нашего журнала печатаются ответы писателей, артистов и художников на нашу анкету «Как мы работаем». Убедительно прошу Вас не позднее 20 сего января прислать на мое имя Ваши сорок строк на указанную тему. Гонорар в сумме 100 рублей Вам уже приготовлен, и получить его Вы можете ежедневно в конторе журнала от 11 до 3 часов дня. Примите мое искреннее к Вам уважение. Редактор – издатель журнала «20-й век» Плавильщиков.
Прошу не дублировать
Грин ответил немедленно:
«Ко мне трижды прилетал сегодня ворон. Не вижу в этом ничего странного, удивительного, загадочного: ему просто хотелось есть. Подозреваю, что этот ворон дрессированный, отбившийся от хозяина. Он принес мне несколько писем. Я их еще не читал. В них – моирассказы, а может быть, мои рассказы в том, что ко мне прилетел ворон. Удостоен той же чести, что и великий Аллан Эдгар По (или Поэ, как пишут, но не выговаривают казуисты).
Совершенно невозможно ответить, как я работаю. Как ем, пью, сплю, гуляю – об этом, если угодно, сообшщу, только прошу не печатать: я не тенор и не балерина; нетрудно указать перо, каким я пишу, сорт бумаги, размер моего стола, часы работы, но я не в состоянии ответить, как я сочиняю. «Кавказ подо мною», – сказал Пушкин – и все дальнейшее ответ на вопрос: как вы работаете. Лучше всех ответил на это Лермонтов, написав «Ангела». Я собираюсь писать «Бегущая по волнам» – там будет всё.
Я жду ворона. Мне хотелось бы знать, где он живет. Есть люди, к которым чувствуют приязнь кошки. Собака подойдет не к каждому, и тем более не каждому позволит погладить себя. Я знал человека, руками ловившего ласточек. Ко мне прилетел ворон. В старинной книге Августа Гэза на странице 105 читаю: «Ворон. Любит фантастиков, ученых, людей, отъединенных от происходящего вокруг них, ибо они сами производят происходящее и превыше всего почитают Мечту, а ради Нее, пресветлой, взойдут на костер. Ворон будет жить у похожего на ребенка и не причинит зла, а в дни радости и горя прилетит вестником. Живет долго. Приручить можно скоро. Покорен человеческому взгляду. Ворон церковный понимает человеческий язык».
Я понимаю языки человеческий и птичий. Работать мне трудно. Я – особь в русской литературе. На верхи, где нынче и надолго Блок, Брюсов, Белый, Горький, Андреев, Бунин, Куприн и Ахматова, меня не пустят. Я выпадаю из традиций. В компании писателей третьесортных я котируюсь как сорт второй. Ступать по чужому следу и не хочу, и не могу, и не умею. Таково свойство мое, необъяснимое, как всякое свойство, унаследованное природно. Роза благоухает, астра лишена благоухания. Почему? Таково ее свойство. Прошу не печатать этого моего письма к Вам, Сергей Петрович.
Вложил написанное в конверт, заклеил его, надписал адрес, вынул бумажник, чтобы спрятать письмо, – фотография глухонемой выпала из створок бумажника. Грин поставил ее на стол. Позвал жену:
– Сядь сюда, Веруша, и выслушай маленькую историю. Можно?
Жена – существо милое, доброе и по великому женскому сердцу своему прощавшее мужу его трудные для нее странности, человек, прекрасно понимавший, с кем связала ее судьба, и в душе гордившаяся тем, что она жена художника, принесла из своей комнаты рукоделье и мирно уселась возле окна. Грин зажег большую синюю лампу и сел рядом с женой. Закрыл глаза и заговорил.
Глава десятая
Кто мальчиком еще таился и любил
Портьеры тяжкие и запах фолианта,
Роб Роя, Зигфрида и Капитана Гранта,
Кто плакал без причин, был нежен, был без сил, —
Того отметил бог проклятием таланта.
– Вот, Веруша, приехал в город цирк. Семья канатоходцев, партерные и воздушные гимнасты, музыкальные клоуны, наездница, дрессировщик собак и укротитель львов. В день премьеры к директору пришел прекрасно одетый человек, вежливо отрекомендовался Геном и заявил, что он фокусник и хотел бы получить ангажемент в цирке. Ряд гастролей, примерно – десять.
«У меня уже есть фокусник», – ответил директор столь же вежливо.
«Но у вас обычный фокусник, – возразил Ген. – Что-нибудь вроде голубей из цилиндра, бумажных длинных лент из шкатулки, приготовления яичницы на холодном камне и исчезнувшей карты, которая находится в кармане у какого-нибудь мальчишки с галерки. Такой у вас фокусник, не правда ли?»
Директор согласился:
«Да, такой, но что плохого вы видите в подобных фокусниках, господин Ген?»
«О нет, нет, ничего плохого! – воскликнул Ген. – Но все такие фокусы публике приелись, господин директор, все они давно разгаданы, и в них нет ничего фантастического ».
«Что же у вас? – спросил директор. – Ваши фокусы фантастические?»
«Мои фокусы – на грани чуда, господин директор. Я работаю не один, вместе со мной приехали сестры мои – близнецы
Ген, Вера и Екатерина».«Хорошо, – немного подумав, сказал директор. – Ваши условия?»
«Тысяча рублей выступление, плюс гостиница, полный пансион и пять тысяч рублей за последнее, заключительное выступление».
Директор, конечно, ахнул, Веруша. Подобного гонорара он не платил самому Пинетти, знаменитейшему фокуснику из Рима, – тому самому, который гастролировал и у нас, в Петербурге, и поразил зрителей подлинным чудом: он выпустил из левого кармана брюк тридцать канареек, из правого – полсотни чижей, из грудного кармана достал орла, из жилетных кармашков вынул десяток петухов и одного истерически заливавшегося в визге поросенка. Из крохотной шкатулки он достал все восемьдесят два тома энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона.
«Я не могу принять вашего предложения, господин Ген, – сказал директор. – Тем более, что я не знаю вашего номера».
«А если узнаете его, тогда как?» – спросил Ген.
«Всё равно, я не в состоянии платить столь большой гонорар. Великому Пинетти я платил тысячу за пять выступлений. Арону с его волшебным жезлом я заплатил бы на пятьсот рублей дороже. Всего доброго, господин Ген», – закончил директор.
«Рановато заканчиваете аудиенцию, – улыбнулся Ген. – Я предлагаю выпустить меня и моих артистов совершенно бесплатно в день премьеры в конце программы. А потом, держу пари, вы заплатите мне столько, сколько я пожелаю».
Директор потребовал от Гена дать открытую репетицию. Ген отказался, он настаивал на публичном выступлении.
«Я отказываюсь от покупки кота в мешке», – утомленно произнес директор.
«Вы совершенно бесплатно получаете жезл Арона и вдобавок к нему популярность. Вот взгляните на аттестацию, полученную мною в Мадриде, Риме, Париже, Лондоне, Нью-Йорке. Извольте, прочтите. Никаких репетиций!»
Директор ознакомился с отзывами. Знаменитый цирк Медрано написал всего только одну фразу: «Мир подобного не видел».
«Хорошо, – сказал директор. – Приготовьтесь к выступлению. Ваш выход приблизительно в одиннадцать часов. Двадцати минут вам достаточно?»
Ген загадочно улыбнулся:
«От двадцати минут до целой жизни, господин директор!»
Наступил вечер премьеры в цирке. Цирк был красив, блестящ, великолепен. Белый с золотым. Белые шелковые абажуры на лампах с золотыми кистями. Белые барьеры лож, амфитеатра и галерки с золотой каймой. Золотой восьмиугольник оркестра с белыми масками трагедии и клоунады. Белый бархат на барьере манежа. Белый с золотыми блестками песок.
В белом униформисты с золотыми каемками на карманах и воротнике. Золотые пуговицы. Синий купол в золотых и серебряных звездах.
Началось представление – обычная цирковая программа, выше средней, ниже отличной. Публика восторженно отбивала ладоши. Так как имени Гена на афише не значилось, о нем было возвещено, как того хотел таинственный артист, в начале программы и за минуту до выступления. Под марш Черномора, несколько модернизованный самим Геном, на манеж вышли, – вышли, обрати внимание, а не выбежали, – две женщины ослепляющей красоты и столь похожие одна на другую, что публика диву далась. Притом и одеты они были одинаково: черные туфли, черные чулки, черное платье, унизанное бисером. Ген – в черном костюме, необычайно бледный, внешне очень интересный и чем-то похожий на дипломата Франции – дал знак униформе, и те на телеге ввезли и сбросили на манеж свежеповаленную липу – один, конечно, ствол ее, в диаметре свыше половины метра. Музыка заиграла вальс. Сестры Ген медленно закружились в чудесном, восхитительном танце. Зрители аплодировали, кричали бис. Внезапно померк свет, и оркестр нежно пролепетал начало известнейшей русской песни «Липа вековая жалобно шумит». Одна из сестер легла на дерево, заложив руки под голову. Ее сестра и брат подняли руки, и сию же секунду сверху в изобилии посыпались живые цветы – розы, левкои, хризантемы, ландыши, сирень… Если даже это и было заранее подстроено, тс всё равно это равнялось чуду. Цирк ахнул. А цветы всё падали и падали. Включили нормальный свет – весь манеж был в цветах, цветы засыпали публику, у всех были в руках огромные букеты. Ароматом цветущего сада повеяло в цирке.
И только в этот момент зрители обратили внимание на то, что артистка, лежавшая на дерезе, исчезает. Она входила в ствол липы, дерево поглощало ее, и через минуту она пропала; только там, где лежала она, чуть серебрилась кора и весь ствол дрожал, точно легонькая веточка на ветру. Ген поднял руку, и снова померк свет. Поваленная липа – о чудо, волшебство и сказка! – под музыку вальса стала приподниматься. Из-под купола посыпались цветы, и синий холодный огонь затанцевал, подобно снежинкам. Дерево поднялось и встало, как живое. Оркестр заиграл победный марш. Сестра исчезнувшей подошла к дереву, обхватила его, прижалась. И в третий раз посыпались сверху цветы – редкостные красные маки, орхидеи, анемоны, олеандры. Директор в ложе своей сидел бледный и растерянный. К нему только что подошел один из служителей, лазавший по его распоряжению на антресоли купола, и шепотом заявил: «Там нет ничего, там пусто, господин директор! Непонятно, откуда берутся цветы…»