Волшебник

Однажды в середине лета они с Катей пригласили гостей, и несколько часов сад наполнял детский гомон. Взрослые обедали на террасе, пили белое вино из запасов хозяина. Когда гости ушли, служанка повела трех старших детей на реку, а Катя вернулась к двухмесячной Монике.

Томас подумывал вздремнуть, когда раздался телефонный звонок. Это был пастор из Поллинга.

– Приготовьтесь услышать плохие новости.

– Что-то случилось с моей матерью?

– Нет.

– А с кем?

– С вами в доме кто-нибудь есть?

– Можете просто сказать, что случилось?

– Ваша сестра умерла.

– Какая из сестер?

– Актриса.

– Где?

– Здесь, в Поллинге. Сегодня днем.

– Как это случилось?

– Я не вправе рассказывать.

– Несчастный случай?

– Нет.

– Моя мать там?

– Она не в состоянии разговаривать.

– Передайте ей, что я приеду, как только смогу.

Положив трубку, Томас отправился на кухню. Вспомнив, что одну бутылку не допили, он тщательно вставил пробку в горлышко, налил себе стакан воды и уставился на кухонную утварь, словно та могла подсказать ему, что он должен чувствовать.

Вероятно, Томас мог бы просто оставить Кате записку, что решил проведать мать. Однако этого недостаточно. Ему пришлось бы написать, что его сестра умерла, а он не знал, как изложить это на бумаге. Затем он вспомнил, что Катя в этом же доме, только наверху.

Жена убедила его дождаться утра.

Томас приехал в Поллинг около полудня следующего дня и обнаружил мать в гостиной Швайгардтов с высокими потолками. Над Юлией хлопотала Катарина.

– Тело унесли, – сказала Юлия. – Они спросили, хотим ли мы взглянуть на нее перед тем, как закроют гроб, но я отказалась. У нее все лицо в пятнах.

– Каких пятнах? – спросил он.

– От цианида, – ответила мать. – Она приняла цианид. Он был у нее с собой.

В последующие часы Томас узнал, что случилось. У его сестры была связь с врачом, который ездил за ней во время гастролей, останавливаясь в одном отеле с труппой. Он был женат и говорил жене, что навещает пациентов в других городах. Карла жаловалась матери, как страдал ее любовник от яростной ревности жены. Узнав, что Карла помолвлена, он потребовал, чтобы она продолжала с ним встречаться, а если откажется, угрожал написать Артуру Гибо и его семье. Пусть знают, что Карла – не та женщина, которая достойна стать женой уважаемого предпринимателя. Карла уступила ему, но врач все равно написал ее жениху и его семье.

Карла обратилась к Генриху, который был в Италии, прося повлиять на Гибо и убедить его, что все это ложь.

Но не успел Генрих вмешаться, как Артур Гибо сам нагрянул в Поллинг, куда сбежала Карла. Припертая к стене, она призналась ему во всем. Артур на коленях умолял ее расстаться с любовником. По крайней мере, так он впоследствии рассказывал Юлии. Карла согласилась. После того как они расстались, Карла бросилась к себе. Несколько секунд спустя мать услышала вскрик и булькающий звук – Карла пыталась затушить водой охваченное жжением горло. Мать хотела войти, но дверь была заперта.

Юлия бросилась на поиски Швайгардтов. Макс не заставил себя ждать и, не сумев открыть дверь, просто ее выломал. Он обнаружил Карлу на кушетке с черными пятнами на руках и лице. Она была мертва.

Томас написал Генриху, уже зная, что мать успела сообщить ему о смерти Карлы.

«В присутствии матери я стараюсь сохраняться спокойствие, – писал он, – но, когда остаюсь один, с трудом держу себя в руках. Если бы Карла обратилась за помощью к нам, мы бы ей помогли. Я пытался говорить с Лулой, но она безутешна».

Спустя несколько дней после похорон Карлы Томас увез мать с Виктором в Бад-Тёльц.

Генрих на похороны не приехал. Они встретились с Томасом в Мюнхене и вместе поехали в Поллинг. Генрих хотел побывать в комнате, где умерла Карла.

Они подошли к ее спальне. После смерти Карлы в комнате многое изменилось. Не было стакана, из которого она пила, пытаясь загасить жжение. На виду не осталось ни одежды, ни драгоценностей. Кровать была застелена. На прикроватном столике лежал экземпляр шекспировской пьесы «Бесплодные усилия любви». Должно быть, Карла собиралась принять участие в постановке, подумал Томас. В углу комнаты он заметил ее саквояж. Когда Генрих открыл платяной шкаф, там висела одежда Карлы.

Казалось, сестра в любой момент может войти в комнату и спросить, что ее братцы здесь поделывают.

– Это кушетка из Любека, – заметил Генрих, поглаживая потускневшую полосатую обивку.

Томас не помнил этой кушетки.

– Здесь она лежала, – сказал Генрих сам себе.

Когда Генрих спросил, кричала ли она перед смертью, Томасу пришлось объяснить, что он был не здесь, а в Бад-Тёльце. Он думал, Генрих знает. Он почти не сомневался, что утром сам сказал ему об этом.

– Я знаю. Но ты слышал ее крик?

– Как я мог слышать ее крик?

– Я его слышал. В ту минуту, когда она приняла яд. Я вышел на прогулку, остановился, оглянулся. Голос был четкий, и это был ее голос. Она кричала от ужасной боли. Звала меня по имени. Я стоял и слушал, пока голос не затих. Я знал, что она умерла. Ждал новостей. Со мной никогда такого не случалось. Ты знаешь, как я не люблю разговоры про духов и покойников. Но это правда. Все так и было.

Он подошел к двери и захлопнул ее.

– Все так и было, – повторил Генрих.

Невидящим взглядом он смотрел на брата, который принялся спускаться по лестнице.

Глава 5 Венеция, 1911 год

Томас в одиночестве сидел в центре зала у прохода, а Густав Малер, пытаясь добиться полного молчания, поднял обе руки, удерживая тишину и готовясь дать знак оркестрантам к началу медленной части. После он признается Томасу, которого пригласил на репетицию, что, если ему удается достичь абсолютной тишины перед первой нотой, успех обеспечен. Однако такое бывает редко. То мешает случайный шум, то оркестранты не в состоянии держать дыхание так долго, как ему хотелось бы. Мне нужна не просто тишина, сказал Малер, а полное отсутствие звука, совершенная пустота.

Обладая полной властью за дирижерским пультом, композитор был мягок с оркестрантами. То, чего он добивался, не требовало резких взмахов руками. Музыка рождалась из пустоты, и музыканты должны были почувствовать эту пустоту, которая предшествовала звуку. Томасу казалось, что Малер пытается максимально его приглушить, подавая знаки отдельным оркестрантам, призывая их играть тише. Затем он развел руки, словно подтягивал музыку к себе. Дирижер побуждал музыкантов играть так мягко, как позволяли их инструменты.