Волшебник

Я предоставляю усердным – среди которых есть несколько замечательно чутких читателей Набокова – подробное определение и описание тем и уровней (прямое повествование, хитроумная метафора, романтическая поэзия, сексуальность, сказочная сублимация, математика, совесть, сострадание, страх быть вздернутым вниз головой), а также поиск скрытых параллелей со «Словом о полку Игореве» или «Моби Диком». Отец предостерег бы фрейдистов от ликования при эфемерном упоминании сестры, при странном впадении девочки в младенчество в конце рассказа или при виде затейливой трости (и вправду бесстыдно и забавно фаллической, но совершенно в другом плане, заставляющей также вспомнить аппетитные, «ценные» вещицы – вроде тех же редких, с пустым циферблатом часов, – которыми Набоков любил иногда наделять своих персонажей).

Возможно, следует объяснить некоторые другие сгущенные образы и выражения, поскольку было бы жаль, если бы они остались непонятыми. Вот несколько «особых» примеров, данных, в отличие тех, что были выделены выше, в порядке их следования в тексте.

«Черный салат, жевавший зеленого кролика» (с. 18, строки 28–29): одна из множества (см. ниже) зрительных аберраций, которые на одном уровне придают рассказу сюрреалистичную, волшебную ауру, на другом же описывают с предельной экономией и непосредственностью, как в один миг искажается восприятие действительности персонажа из-за изменения его состояния (в данном случае непреодолимого, неизбывного, едва скрываемого возбуждения главного героя).

«Японские шажки» (с. 20, строка 20): многие, если не все, читатели, вероятно, видели на большом экране или на маленьком, или в опере, или, быть может, на самом Востоке походку в стиле гейши – короткие семенящие шаги в туфлях на высокой платформе, – с которой Набоков сравнивает продвижение девочки на коньках, чьи ролики отказываются катиться по гравию.

Потенциально более загадочен пассаж, в котором упомянут «странный перст без ногтя», нацарапанный на заборе (с. 36, строки 5–6). Здесь снова в игру вступают намеренная двусмысленность, параллельные образы и идеи, а также многоуровневые интерпретации. Разберем хотя бы вот эту: «настоящая, ослепительная возможность», всплывающая из субстрата мозга героя, – возможность получить доступ к девочке через женитьбу на матери. Эскиз на заборе – это гибрид указательного пальца руки, использовавшегося на старомодных дорожных указателях, и сделанного каким-то шутником фаллического рисунка в виде стилизованного, без ногтя, пальца, вполне очевидного намека для уже решившегося на гнусность, но не лишенного вспышек объективности и самобичевания рассудка. Этот перст одновременно указывает в быстро промелькнувшем образе на путь ухаживания (за матерью), потаенные части тела желанной девочки и вульгарность самого главного героя, которую нельзя объяснить, сколько бы ни пытаться внести в нее рациональный элемент.

«Содержимость манжеты» (с. 38, строки 15–16): нам четко дается понять, что предстоит еще очень постараться, чтобы выиграть партию у бедной женщины. Игра слов, в которой можно расслышать несколько раз отраженное эхо русского названия рассказа, намекает на карту, спрятанную в рукаве у фокусника, – внешняя мишура брака – плюс настоящий, живой, возможно любящий муж, «живой туз червей». Здесь есть также параллельный, интроспективный нюанс: циничный трюк, которым эта пародия брака является для главного героя. Он разделяет эту скрытую шутку с восприимчивым читателем, но отнюдь, разумеется, не со своей будущей невестой. Мы имеем здесь такое же уплотнение смыслов и образов, как в случае с рисунком на заборе.

«Роза сквозняков» (с. 43, строка 28): ранняя итальянская картушка компаса, более стилизованная, чем нынешние, и показывавшая, как и современные компасы, основные и вспомогательные румбы (которые также соответствовали направлениям, откуда дует ветер), называлась rosa dei venti, «роза ветров», из-за своего сходства с цветком, а также потому, что направления ветра имели первостепенное значение для мореплавателей; итальянский термин существует и по сей день. В переводе (compass rose) симпатичный эффект (возможно, понятный лишь небольшому числу читателей – мореплавателей и тех, кто знает итальянский) достигается благодаря тому, что образ отсылает к сквознякам, проникающим с разных сторон через окна, открытые уборщицей.

«Тридцать второе число» (с. 43, строка 29): еще один прекрасно концентрированный образ, который почти жаль убивать книжным толкованием. Яростные ощущения героя – предвкушение того, что он наконец окажется наедине с девочкой, удивление и досада, приводящие его в бешенство, когда он застает копошащуюся прислугу, – просто сделали его зрение размытым и заставили увидеть нелепую дату. Месяц несущественен. Здесь присутствует набоковская ирония, но также в повествование просачивается и капелька сострадания к монстру.

«Двоившаяся кошка» (с. 75, строка 2) – это кошка, которую видит ребенок столь усталый, что ему трудно удерживать предметы и одушевленных существ в фокусе. Оптически этот образ сродни «тридцать второму числу» и «зеленому кролику».

Можно было бы, конечно, дать подробное объяснение каждого трудного фрагмента, но тогда ученый комментарий получился бы длиннее, чем сам текст. Эти маленькие головоломки, у каждой из которых есть своя художественная задача, должны быть еще и забавны. Поверхностный читатель, сонный от нездорового воздуха в салоне самолета и выпитых им бесплатных напитков, к несчастью, довольно часто склонен пропустить страничку-другую, именно так он и поступал с раскупавшейся влет «Лолитой».

Среди вещей, которые я больше всего люблю в рассказе, – напряженная интрига (каким образом греза будет развеяна явью?) и неожиданные повороты на каждой странице; жутковатый юмор (гротескная первая брачная ночь; подозрительный шофер, предвосхищающий Клэра Куильти; похожий на шекспировского шута ночной портье; отчаянные поиски главным героем комнаты, затерявшейся в лабиринте коридоров, – выйдет ли он, как в «Посещении музея» [20] , в совершенно другой город, или же старик-портье, на которого он наконец набредает, поведет себя так, словно видит его в первый раз в жизни?); описания («лесок, волнистыми прыжками все приближавшийся с холмка на холмок, пока не съехал по скату и не споткнулся о дорогу», и многое другое); предварительные мелькания людей и вещей, ведущих собственную параллельную жизнь, которые невзначай или, наоборот, с роковыми последствиями появляются снова; грузовики, зловеще громыхающие в ночи; блистательно новаторское обращение с русским языком в оригинале; кинематографические образы сюрреалистичной концовки и бешеный темп, своего рода stretta finale, все ускоряющийся по мере приближения к сокрушительной кульминации.

20

Рассказ из сборника «Весна в Фиальте» (1956).

С английским названием рассказа, выбранным отцом, довольно-таки очевидно перекликается название отеля, «Привал Зачарованных Охотников», в «Лолите». Я предоставлю другим исследователям отыскивать прочие пасхальные яйца подобного рода. Следует, однако, быть осторожным и не преувеличивать важности поверхностного сходства. Набоков считал «Волшебника» вполне самостоятельным произведением, лишь отдаленно связанным с «Лолитой». Быть может, в нем и содержалась, как выразился сам Набоков, «первая маленькая пульсация» позднейшего романа – даже этот тезис можно поставить под сомнение, если внимательно приглядеться к некоторым более ранним его вещам, – но мы не должны также забывать, что во всех вообще видах искусства происходит пульсация, предвещающая будущие, более крупные произведения; разные литературные опусы приходят в голову, например джойсовский «Портрет художника в юности». Или, наоборот, может существовать последующая мини-версия, окончательный экстракт – вроде «Портрета Манон» Массне. В любом случае «Волшебника» никак нельзя назвать «Портретом Лолиты»: различия между двумя вещами определенно более велики, чем сходства. Чем бы позднейшее сочинение ни было: романом между автором и английским языком, романом между Европой и Америкой, желчным взглядом на жизнь мотелей и окружающий ландшафт, «вольным переводом Онегина» на современный язык и нравы (эти и множество других предположений выдвигались и отстаивались – горячо, но с разной степенью серьезности и убедительности), «Лолита» – это, несомненно, результат новых и совершенно иных художественных побудительных мотивов.

Исходя из того, что лучше быть ангелом, чем простаком, когда рассматриваешь зарождение сложного художественного произведения, я не стану оценивать важности, которую имеет для «Лолиты» изучение Набоковым Льюиса Кэрролла; его наблюдения в Паоло-Альто в 1941 году; или запись, сделанная Хэвелоком Эллисом около 1912 года, признаний украинского педофила, которая была переведена с французского оригинала Дональдом Рэйфильдом (вполне реальным британским ученым, несмотря на то что его имя напоминает вымышленного Джона Рэя, д-ра философии, из «Лолиты»). По мнению Рэйфильда, высказанному им наряду с другими, менее убедительными утверждениями, Виктор, чей случай был описан Эллисом, оказал несомненное влияние «на развитие темы и фабулы „Лолиты“, а также на странную чувственность и склад ума Гумберта Гумберта, героя самого изящного англоязычного романа Набокова». И, признавая, что «Волшебник» (в его переводе это название звучит «The Magician») был написан раньше, он далее выдвигает предположение, что отчет незадачливого украинца послужил окончательным импульсом для возникновения «центральной темы „Лолиты“» [21] . Эта гипотеза заслуживала бы внимания, если бы не отдельные хронологические факты, на которые я вынужден тем не менее указать: лишь в 1948 году Эдмунд Уилсон прислал Набокову, который до этого не был знаком с ней, запись Эллиса – тогда как «Волшебник», содержащий то, что можно назвать «центральной темой» (но едва ли больше) «Лолиты», был написан в 1939 году.

21

Отдельными подробностями и цитатами, касающимися публикации Confessions of Victor X издательством «Grove Press», я обязан сообщению Эдвина Макдауэлла в «Нью-Йорк таймс» от 15 марта 1985 г.

Что касается влияния «Волшебника», то отдельные его идеи и образы действительно перекликаются с «Лолитой». Но как я – и многие другие – уже отмечал раньше, различные темы и детали часто повторяются в романах, рассказах, стихах и пьесах Набокова. В данном случае перекличка довольно слабая, а различия существенны: окружающая обстановка (географически, но – что еще важнее – в плане художественного решения); персонажи (подчас напоминающие друг друга, но в лучшем случае отдаленно); развитие сюжета и развязка (абсолютно другая).