Волшебные дни (статьи, очерки, интервью)

Как будто все банально, а в этом-то и зерно творческой правды.

«Проза требует мыслей», — говорил Пушкин. Поделитесь же ими! Откройте свою душу! Свою личную песню сложите.

Приехал домой: ах, родина милая! Увидал крыльцо своего дома: ах, детство! Пригласили на ночлег: какие добрые люди! Чувство правильное, но оно уже заезженное, во — первых, и оно всего частичка какой-то жизни, до которой вы и не пытались добраться, во — вторых, высшая мысль нужна! Пишите о самом заветном, о том, что дорого вам очень, понятно, что надо запечатлеть для других, пусть, мол, и они знают. Пусть в этом смысле классические примеры написания романов «Евгения Онегина», «Войны и мира», «Как закалялась сталь», «Жизнь Арсеньева» будут для вас путеводными. О самом главном для себя нужно писать каждый раз. А главное для себя, если оно искренне и несуетно, становится, как ни странно, главным для всех. Много пишут наши молодые о постороннем, души не касающемся, о том, без чего, как говорится, можно прожить.

И еще. Как огня бойтесь холостых слов.

Попросили вас написать статью, заметку, предисловие— постарайтесь сказать существенное, полезное. Вековое чувство крестьянской пользы применимо и к литературной деятельности. В прозе ли, статье, в частном разговоре грех забалтываться. Слова— наш хлеб. И, как хлеб, слово должно быть насущным. Тогда будет толк и каждая строка ваша пропитается смыслом, не просочится на страницу мутная вода.

Деятельность писателя — отражение времени. Когда пишешь, думай, что ты оставляешь в творчестве следы своей жизни и жизни народа. Недопустимо, чтобы на страницах зияла пустота, по которой невозможно будет определить, как жили добрые люди когда-то. Страстное желание запечатлеть самое дорогое и сущее — основа творчества.

Альманах «Кубань», анкета «Советы молодым»

1980

ЧИТАТЕЛЬСКИЙ ТАЛАНТ

Вспоминаю, как в пятьдесят седьмом году стоял я на крыльце перед М. А. Шолоховым. У нас в России с давних пор так: мало насладиться романом, нет, надо еще и автора увидать, поклониться ему. Стоял перед Шолоховым и ничего не мог сказать ему. А привела-то меня в Вешенскую, к нему, через маленькую дверь в воротах, его книга «Тихий Дон». И вот прошло много лет, теперь я понимаю: надоедать писателям не надо и одной минутой, но до сих пор и «Тихий Дон», и степи, и сам Шолохов на крыльце вплетены в мою жизнь, в мои лучшие воспоминания о молодости. Просыпаюсь на заре и вдруг вспоминаю писателя, думаю о нем, еще и еще раз открываю его роман. Тогда я поехал на Дон поклониться степям, где жили некогда герои шолоховских страниц, и все спрашивал в кузове машины у казаков: «Скоро хутор Грачи? Скоро Базки? Где Вешенская? Правда, что жива сестра Григория Мелехова?» Все вокруг было полно великого смысла. Вот что делают с нами книги. И это святое наивное чувство останется со мной как память о чудесном влиянии искусства на душу человека.

Таким же я ехал к Есенину в село Константиново в пятьдесят восьмом году. Я потом дважды писал об этом, кое-что обобщил, «присочинил», но все, что касается там переживаний и восторгов, — истинная правда.

Открытие нового для себя писателя, чтение в первый раз — всегда очарование. Так случилось у меня с русскими летописями, с исповедью протопопа Аввакума. И недавний, еще не законченный «Словарь русского языка XI-XVII вв.» притянул меня подборкой старинных текстов. Я жду не дождусь, когда выйдет наконец полное собрание сочинений древнерусской литературы: уже стыдно нам по крошкам печатать ее наследие — ведь русская литература скоро будет праздновать свое тысячелетие! Грех забывать, что живою водой надо напоить всех, причем вовремя! Кто-то из «младого племени» ждет издания той книги, которая по нашей нерасторопности появится, допустим, только через десять лет. Она и через десять лет полюбится неизвестному юноше, но лучше, если бы он прочитал ее вовремя, когда вся его впечатлительная душа была раскрыта для восприятия смысла и красот этой книги. Я вот вечно ждал. Ждал «Жизнь

Арсеньева», вообще полного Бунина, ждал полного Куприна, полного Есенина, полного Хемингуэя, затем А. Платонова, М. Булгакова, Овидия, древних историков. Рос, менялся, к чему-то остывал. Дождался «Яснополянских записок» Д. П. Маковицкого, тираж—15 тысяч экземпляров. Удивился. Неужели не хватило бумаги на одну из самых сокровенных книг о Л. Н. Толстом? Как это называется? Любовью к классике? Уважением к книголюбам? «Записки» Маковицкого предназначались к юбилею великого писателя, а юбилей-то давно прошел. Доживем ли мы до тех дней, когда на наших полках выстроятся «История Государства Российского»

Н. М. Карамзина, собрания сочинений Вяземского, Баратынского, Фета, Тютчева? Стоит возмутиться и тем, как у нас издают античную литературу. По одному названию в год — не мало ли? Пора издателям воистину, не ради красного словца, обрадоваться, какой ненасытный у нас читатель. Я имею в виду читателя талантливого, умного, серьезного. Да, есть на свете и талант читательский. Такому читателю должны служить наши издательства в первую очередь. Пора нам в «голодные» книжные годы припомнить слова М. А. Шолохова на II съезде писателей о мутном потоке серой литературы.

Библиотека у меня не многотысячная, но хорошая, добротная. Есть несколько десятков книг на французском языке. Мопассана читаю в подлиннике, легко, остальные — не без помощи словаря. О Пушкине и Л. Толстом собираю все лучшее.

Мне нужны книги только для жизни. Украшать же квартиру можно коврами. Всегда видно, что хозяин, забивший шкафы книгами, их не читает. Он хочет погордиться, а над ним потихоньку смеются. Тем же, кто приравнял книгу с столовому серебру, сервизам и кольцам, можно погрозить пальцем: бум пройдет, и вы прямо в шкафах повезете книги букинистам! Я действительно верю, что нездоровая атмосфера вокруг книги со временем исчезнет.

1980

СУРОВАЯ СПРАВЕДЛИВОСТЬ Шолоховская наука

Судьба не дала мне счастья писать большие воспоминания о Шолохове. Я встречался с ним всего один раз.

Зато я всю молодость свою прожил под звездой Шолохова. Снова явившийся к русскому читателю Бунин не помешал мне любить Шолохова так, как в девятнадцать лет, когда я прочитал «Тихий Дон». Порою я мечтал направиться после окончания института на работу в донские степи. Но то когда будет! Хотелось поскорее побывать в Вешенской. Как-нибудь сойти с поезда Москва — Новороссийск на станции Миллерово, а там уж попуткой сто с чем-то верст по степи. Так я и поступил в августе 1957 года. Святая литература, что она с нами творит в молодости, какой лечебной росой окропляет! В каком-то наитии, изумлении, в бесконечном сне о прошедшей судьбе людей, запечатленных в романе, ехал я в кузове трехтонки через Ольховый Рог, Грачи к Базкам и Вешенской. Нынче я сам не верю, что у каждого плетня, осанистого донского дома могли мерещиться мне типы Григория Мелехова, Пантелея Прокофьевича, Аксиньи, Давыдова, Нагульнова, деда Щукаря. Поскольку обе книги Шолохова написаны здесь и о здешнем, то казалось, что только здесь и прокатились «всемирно — исторические события». Такие вот грандиозные памятники ставят некоторые писатели на своей земле.

Я конечно же думал, что, допуская посетителей, Шолохов беседует с ними целыми часами. А мне бы хоть поглядеть на него, нечаянно удостоиться какого-нибудь мудрого благословения. Какого? Не знаю. Поддержкой будет сам факт свидания? Нельзя теперь разобраться в смутном заполошном чувстве читателя, который рад был своей любовью отнять у писателя драгоценное время и, уезжая, воскликнуть: «И я там был!»

В Вешенской я два дня заставлял себя нырнуть в зеленую дверцу шолоховского забора. Уж много раз я прошел мимо. Меня подбадривали хозяева, у которых я остановился. Тогда в сельских домах продолжалось еще старинное гостеприимство, почти в любой двор пускали приезжего, стелили ему на ночь, кормили и подолгу разговаривали. И воротца Шолохова тоже ничем в светлый час не запирались. Я прошел по дорожке к высокому крыльцу. Шолохов (в безрукавной рубашке навыпуск) как будто ждал дорогого гостя — стоял наверху и курил. Но его взгляд почему-то был строг. Пока я поднимался, потом здоровался, извинялся за беспокойство, он меня, конечно, всего обсмотрел. Вид у меня, надо сознаться, был великолепно — стиляжный: цветная рубашка, узкие брючки, курчавая грива ползла на воротничок.

— Что скажешь? С чем пришел?

Я что-то пробормотал о том, что я студент, еду с Московского международного фестиваля (куда меня никто не приглашал), соскочил вот в Миллерово с поезда, захотелось поглядеть, где жил Григорий Мелехов.

Шолохова это нисколько не тронуло.

— Чей ты сын?

— Мать малограмотная, отец погиб на фронте… Они тут недалеко родились в Бутурлиновке.

Видимо, я пытался приблизить себя к Шолохову хоть… географически — через родителей, но все-таки.

— Тебе, наверно, денег надо? Промотался на фестивале? С матери, наверно, последнюю копейку тянешь? Вы теперь такие сынки: дай да пришли. Я б тебя в колхоз отправил — полоть, сено сгребать, чтоб заработал в поту, а потом разъезжал.

Я молчал, подкошенный. Папироска потухла в руке Шолохова.

— Мне на занятия в институт… — сказал я, чувствуя между тем себя в полной отцовской власти писателя и боясь, как бы он меня взаправду не отправил в колхоз.

Боже мой! — читал «Тихий Дон», «Поднятую целину» и самого главного не ухватил. Он и должен быть таким прямым и суровым, ведь он описал трагедию величайших событий, он видел страдания на фронте, у него Григорий поднимает глаза на черное солнце! А я перед ним в этих узких брючках, за которые нас гоняли и презирали старшие. Чего со мной нянчиться и гутарить о литературе?! И он сказал то, что сказал бы каждый крестьянин родному сыну или соседскому мальчику.