Волшебные узоры
Шрифт:
— Один.
— И давно освободились?
— Полгода.
— Та-ак. Значит, по восемьдесят седьмой статье… Какой был срок?
— Пятнадцать и три ссылки.
Афоня приподнялся на диване, вероятно, огорошенный сроком, Игнат рывком посадил его обратно.
— Фотоувеличитель вносить в протокол? — громко спросил Томин.
Само собой, в протокол он внесет. Просто подкидывал Знаменскому фактик — в связи со статьей.
— Фотоувеличитель хозяйский, — быстро сказал Михеев.
— Недавно им пользовались, — возразила соседняя комната голосом Зины.
— Вот видите,
Михеев не поддался на мелкую «покупку»:
— А кто он такой? Понятия не имею.
— Запишу, хотя не верю. Никишиных давно знаете?
— С детства. Ихнего, естественно. Еще родителей знал. Освободился, чувствую — одиноко как-то. Разыскал, подружились.
— Подружились? — усомнился Пал Палыч.
— Почему нет?
— Что же вас могло связывать? А, Игнат?
Игнат сощурился.
— К вашему сведению, Сергей Филиппович большой знаток живописи. Он мне давал немало советов.
— Какого рода?
— В профессиональных тонкостях вы вряд ли разбираетесь. — Намек на прежнюю иронию пробился в тоне. Ах ты, дурень, какой дурень!
— Зато в советах Михеева я разбираюсь гораздо лучше вашего. Чем вам предстоит заниматься после училища?
— Я… еще не знаю точно.
— Разве распределения не было?
— Я взял свободный диплом.
— Тоже по совету Михеева?
Тот вмешался, опередив Игната:
— Игнат совершеннолетний. И, вообще, какое это имеет значение!
Интересно, на что он надеется? А он, подлец, надеется, даже в глаза рискует смотреть.
Томин принес стопочку бумажек, одна вызвала у Пал Палыча приятнейшее удовлетворение и внешне небрежную реплику:
— Рецепт из той самой поликлиники. Вам не кажется, что это просчет — хранить?
Михеев предпочел «не уловить смысла». Кражу из регистратуры трудно будет доказать, коли сам не покается. Но шут с ней пока. Приближается главное.
— Расскажите, как вы провели вечер, когда в подъезде Никишиных был ранен человек.
— Если вы назовете число…
— Пятница, десятое.
— Пятница… Насколько понимаю, вопрос касается алиби, — подчеркнул он для ребят («элиби» — произнесли кривившиеся губы). — Пятница… дай бог памяти… пятница…
Афоня бросился на выручку.
— Мы были на матче!
— Правильно, Афоня! Играли «Крылышки» с «Локомотивом». А после матча втроем пошли ужинать в «Эльбрус». Салатик с крабами, филе под соусом, пили сухое.
— Сколько вы там пробыли?
— Часа три, не больше. Афоне же в школу вставать.
Вот на что ставка! Пал Палыч обернулся к братьям, Михеев тоже, и взгляд его умолял, заклинал, требовал. Игнат первым сообразил, чего он хочет: подтверждения фальшивого алиби. Потом сообразил и младший и заерзал на диване, словно стало припекать снизу. Оба в открытую маялись. Афоня пролепетал:
— Действительно… мне вставать…
— Хорошо так посидели, — подхватил Михеев. — С футбола всегда аппетит зверский, как будто сам мяч гонял.
Гнев поднял Пал Палыча из-за стола, бросил между ребятами и Михеевым с его горячечным, нестерпимым взором.
— Игнат! Афанасий! Были вы в пятницу в ресторане?
Афоня
вытер мокрый лоб.— Салат вот помню… и филе… — балансировал он на краю обрыва в ложь и ждал поддержки старшего, ждал от него знака — что дальше?
— Я не спрашиваю, что вы ели, я спрашиваю когда? В пятницу, десятого — да или нет, Игнат?
Глядя на него, Пал Палыч вдруг отчетливо понял, что если тот сейчас соврет, то на этом и упрется, хоть режь. С его характером не так стыдно, что соврешь, — стыдно признаться, что соврал!
— Однозначно, Игнат. Да или нет? Но прежде подумайте! Это не просто ответ — это поступок. Это будет решение!
Игнат сдался то ли Знаменскому, то ли сгущавшемуся вокруг ощущению непоправимой беды.
— Я не уверен… кажется, это было в субботу…
— Не успел трижды пропеть петух! — воскликнул Михеев. — Эх, Игнаша!
Тот съежился.
— Оставим Священное Писание. С вас вполне хватит Уголовного кодекса! — сказал Пал Палыч через плечо, празднуя победу. — Знаете, ребята, за что Серов получил нож в спину? Слушайте. Он увидел вас на стадионе в компании вашего друга. Он, вероятно, хорошо представлял себе, что это за человек. Серов махал вам, но вы не догадались подойти. Тогда он пошел вас предостеречь. Последние его слова были: «Надо предупредить парней насчет одного гада».
— Сергей Филиппович… — одними губами прошептал Игнат.
Михеев яростно ощерился:
— Неужели вы не видите: начальнику нужно раскрыть дело, а кишка тонка! Вдруг удача — подвернулся человек с судимостью! Вали на него, все равно замаранный! Где этот ваш Серов, Чернов, знать его не знаю, давайте очную ставку!
Пал Пальм пережил пронзительный миг печали и радости, сплавленных воедино. Серов умер — убийца пойман. Переждал, пока сердце нашло привычный ритм, и сказал с холодной душой:
— Вашего главного обвинителя нет в живых, и все-таки мы здесь. Безнадежно, Михеев. Вы уничтожили свою историю болезни, но кровь-то у вас прежняя. Удар ножом был слишком силен, вы порезались, кровь — ваша кровь — затекла под рукоятку и была исследована экспертом. Стоит теперь сделать сравнительный…
— Не верю! — заорал Афоня. — Ну, узнали бы мы, что Сергей Филиппович сидел, ну и подумаешь! Разве за это убивают?!
— Правильно, Афоня, спасибо! — просветлел Михеев.
Пал Палыч сел записать течение допроса. На бумагу ложилась схема диалога, лишенная жестов, интонаций, пауз. Вопрос — ответ, вопрос — ответ. Вот это сердечное «спасибо, Афоня» сюда, конечно, не попадет, как несущественное. Хотя ухо Пал Палыча его зафиксировало и запомнило.
И где-то парень был прав со своим выкриком «За это не убивают!». То есть убивают и не за то, совсем ни за что. Но в данном случае… Знаменский сознавал — мотивы сложнее, чем он обрисовал их ребятам. Пока далеко не все с Михеевым ясно.
В смежной комнате своим чередом двигался обыск. Кибрит подсвечивала ручным фонарем в пыльное пространство между стеной и немного отодвинутым буфетом. Томин исследовал его содержимое. Заглянул в чайник, в сахарницу. Начал тонкой струйкой переливать в тарелку сгущенное молоко.