Волшебный дом

Я медленно повернулся лицом к проему. Мне не хотелось смотреть, нет. Честно сказать, мне хотелось постучать черенком метлы по потолку, чтобы Мидж скорее спустилась — вы понимаете, просто для компании. Естественно, я не мог этого сделать, и, естественно, мне предстояло просунуть голову в дверной проем, если я не собирался вот так ждать доутра. Я осторожно и плавно двинулся к двери, как в фильме Хичкока, выполняя один из тех знаменитых выслеживающих маневров; угол обзора по ту сторону дверного проема по мере моего приближения расширялся, открывая все большее и большее пространство. Вот угол стола, на нем список покупок, вот перечница, край стула...

Мое нарочито медленное движение вызвало у меня самого мурашки, но меня переполняло убеждение, что там кто-то сидит с заплесневелым чаем перед собой, дожидаясь меня и скаля зубы.

И я быстро сделал последние два шага.

Ее не было там. Старая Флора лежала на деревенском кладбище, а не сидела за кухонным столом в Грэмери. Слава Богу!

Я прислонился к косяку двери и отдышался. Флоры не было, но в комнате что-то было. Может быть у меня снова разыгралось воображение, но я чувствовал чье-то присутствие, что-то почти осязаемое в воздухе. Стоял запах старого человека, вы меня понимаете? Какой-то сладковатый и затхлый, какой-то древний. Я где-то читал, что вызов духов некоторыми парапсихологами — это не что иное, как задержавшиеся осадки ауры умерших, и теперь я подумал, что эта теория вполне применима здесь, в коттедже. Психические остатки Флоры Калдиан пронизывали все вокруг, ее жизненная насыщенность пропитала домашнюю обстановку, сами стены. И вот что я чувствовал: она умерла, но часть ее личности осталась заключенной в Грэмери, чтобы, возможно, со временем выветриться совсем.

Я содрогнулся от этой мысли, но она хотя бы отогнала страшные образы призраков и привидений.

Я вернулся к столику у мойки, быстренько закончил намазывать бутерброд, и, прихватив стакан с молоком, направился к лестнице. По пути я не удержался, чтобы не взглянуть на кухонный стол. Мне почудилось, что я могу протянуть руку и пощупать сидящую там Флору, — так силен и реален был образ. Мне стоило усилий выключить свет.

Наверх я взбежал быстрее, чем спускался, и, входя в круглую комнату, оставил в прихожей свет. Несмотря на нервное напряжение, я не включил лампу в комнате, и тому было простое объяснение: чтобы не тревожить спящую Мидж. Я собирался поесть, не заходя в спальню, но не хотелось снова видеть картину при полном освещении — а вдруг эти кричащие краски снова сыграют со мной свою шутку? Свет из прихожей и от луны за окном был достаточно ярок, чтобы прогнать жуть, и достаточно приглушен, чтобы все не виделось слишком ясно. Я присел на диван и запихал в рот бутерброд, мои голые белые колени маячили передо мной, как два голых черепа; стакан с молоком я держал у себя на бедре.

Сидя так, я размышлял об уверениях Майкрофта, будто он может помочь Мидж связаться с ее умершими родителями, и о том, что она клюнула на это, действительно поверила, будто этот прохиндей обладает таинственными способностями и может вызывать души умерших (я еще мог примириться с возможностью жизни после смерти, но не поддавался на бредни о том, что кто-то якобы установил прямую связь с иным миром, — далековато для таких звонков). Но мое сердце болело за Мидж, поскольку она все еще очень горевала по родителям. Мне казалось, что она каким-то образом ищет успокоения для собственной души. Надо смотреть правде в глаза: для большинства из нас трагедия смерти — это конец всему («вот ты видишь меня, и вот — уже нет») и, конечно, трагедия для тех, кто остался скорбеть. Вот у Мидж была семья — и вот больше нет. Конечно, с их смерти прошло некоторое время, но недостаточное, чтобы залечить травму.

Матери Мидж было тогда за пятьдесят, она уже много лет страдала болезнью Паркинсона, и Мидж с отцом бережно ухаживали за ней. Лекарства, к сожалению, оказывали свои побочные эффекты, так что их вряд ли стоило принимать. По словам Мидж, состояние матери ухудшалось уже давно, но все равно она заботилась о муже и дочери и очень переживала, что оказалась такой обузой для обоих, что отравляет им жизнь — мешает жить, особенно молодой дочери, не давая ей полностью развить свой замечательный талант. Но Мидж и ее отец были готовы пожертвовать чем угодно, чтобы по возможности облегчить ее страдания, и неплохо ладили между собой.

Пока отец Мидж не попал в автомобильную катастрофу.

Его череп треснул, прямо-таки раскололся, и все же до смерти прошло пять мучительных дней. Но в краткие моменты сознания отец волновался только за Мидж и ее мать.

Смерть его словно подорвала в матери остававшиеся силы, а с ними и дух, помогавший сопротивляться развитию болезни. И ухудшение было таким быстрым, что уже через два дня она не смогла присутствовать на похоронах. Когда после церемонии Мидж одна вернулась домой, то увидела, что мать встала с постели и, полностью одетая, сидит в кресле, держа на коленях фотографию бывшего мужа. У ее ног вместе с разлитым стаканом воды валялась пустая баночка из-под таблеток. А на голове у матери был прозрачный пластиковый мешок, перетянутый на шее толстой резиновой лентой.

Она оставила записку, прося у дочери прощения и умоляя понять. Жизнь в конце концов стала невыносимой, а потеря мужа, отца Мидж, соединила душевные и физические муки — ведь оставаясь в живых, мать только губила молодую жизнь дочери, связывала ее, крала свободу. Мать сожалела, что никто из родителей не увидит художественных достижений любимой дочери, которые несомненно будут, но, по крайней мере, она со своей стороны не помешает раскрыться этому таланту.

И было нетрудно понять, почему Мидж оказалась столь восприимчивой к шарлатанским обещаниям Майкрофта.

В полутьме маячил мольберт, на наклонной поверхности виднелась картина. Не глядя, я знал, что луна бросает на картину свой жуткий свет, создавая новое впечатление, возможно, даже какую-то призрачную реальность. Но я был не настолько любопытен, чтобы взглянуть.

По полу пробежала черная тень, заставив меня вздрогнуть, но я быстро понял, что это несколько наших ночных друзей с чердака покинули свой насест, и их крылатые силуэты, вырисовываясь в лунном свете, отбрасывают тени в комнату. Я дожевал бутерброд, встал с дивана и, взяв молоко с собой, подошел к высокому окну, обогнув мольберт и старательно избегая смотреть на картину.

Пейзаж за окном был залит особым светом, не имевшим ничего от теплоты, но много от льда и мертвенности. Трава выглядела такой бесцветной, что казалась покрытой инеем, а тени от отдельных кустов и деревьев — такими глубокими, что казались черной пустотой. Лесные вершины покрывало серебристо-серое мерцание, как непроницаемый покров над темными катакомбами.

Я отхлебнул молока, и холод жидкости проник внутрь меня. Мои глаза неохотно обежали темную границу леса, выискивая то, что я не хотел видеть. Все равно в непроницаемых тенях было невозможно различить притаившуюся фигуру, но это не остановило меня, и это знание не помешало мне издать вздох облегчения, когда я ничего не обнаружил.

Впрочем, облегчение оказалось преждевременным. Потому что мое внимание привлекло что-то, стоящее на полпути между лесом и коттеджем. Что-то, чего раньше, насколько я помнил, там не было.

Оно стояло так неподвижно, что это мог быть просто высокий куст. Но бледное пятно на верхушке недвижимого силуэта, которое могло быть только лицом, опровергало подобное предположение.

А другой белесый силуэт, поменьше, медленно поднявшийся, мог быть только рукой.

И эта рука поманила меня.

Никого

Я испугался. Нет, меня охватил ужас. И к тому же за день мне уже хватило переживаний. Меня обвинили в наркомании, я испытал странную галлюцинацию, а теперь еще этот устрашающий таинственный наблюдатель, который не решается постучаться в дверь и должным образом представиться. Все это соединилось внутри меня в злость, которая тут же вскипела.

Наверное, то, что я уронил стакан с молоком себе на ногу, стало последней каплей.

Со злобным криком я выбежал в дверь и от боли перепрыгнул несколько ступенек. Откинув засов так, чтобы произвести как можно больше шума (Мидж, несмотря на это, умудрилась не проснуться), я распахнул дверь, выскочил в ночь и побежал, огибая коттедж, на ту сторону, где стояла таинственная фигура Я несся по мокрой траве, размякшей после дневного дождя; халат разлетался, так что воздух овевал мое обнаженное тело.