Волшебный фонарь

Леман-Крандиевская! Моя подруга, моя лучшая, самая старая, самая милая, роскошная подруга. Она заболела и просила купить и принести ей в больницу двести грамм сыра датского, триста грамм колбасы любительской и два сырка сладких. Я пошла в магазин и купила, как она просила, двести грамм сыра датского, триста грамм колбасы любительской и два сырка сладких, и еще от себя банку варенья, по своей инициативе. И она очень, очень обрадовалась мне, хорошо приняла, и тут же заплатила за двести грамм сыра датского, триста грамм колбасы любительской, два сырка сладких, а за варенье нет. Мелочная!

Сенечка, возьми элегантно пирожное эклер, — говорит она мальчику с жадными глазами. — Наш Сенечка тоже из ряда вон выдающийся. Он учится в школе с английским языком обучения. Сенечка, деточка, скажи по-английски: «Я люблю родину».

Ах, дети, мои дети, вы даже не понимаете, какое счастье выпало вам жить в нашу эпоху.

ЭТОТ СЛАБОТОЧНЫЙ КОЗЮЛЬЧИК

Только в моей новой квартире установили телефон и монтер сказал: «В ажуре!», как аппарат немедленно зазвонил. Никогда в жизни я не слышал такого сильного, длительного, упоенного звонка. Пустой, еще пахнущей краской и лаком гулкой квартирой овладел глагол жизни, и властный, не терпящий проволочек бас потребовал в трубку:

— Козюльчика!

— Такого не держим.

— Как это не держим? Это СМУ? — диктаторски произнес бас.

— Нет, и уже не будет, теперь это частная квартира.

— Частная? — грозно переспросил бас, и казалось, в руках он держит молнию.

— Да, частная, представьте себе, частная, — сказал я с удовольствием и легкомыслием новосела.

Через минуту телефон снова задребезжал и робкий женский голос еле задышал в трубку:

— СМУ? Будьте любезны, нельзя ли пригласить к телефону Козюльчика?

— К сожалению, нет Козюльчика, это частная квартира.

— Частная? Извините, — жалобно-горько протянул голос, и мне стало жаль ее и себя.

Но только я положил трубку, опять аппарат затрезвонил, и так, что посыпались Искры.

— Да что это за кавардак? — закричал голос сквозь шумовой фон работающего предприятия.

— Не орите!

— Как не орать? А что, на колени перед вами становиться?

— Да вы куда звоните?

— В СМУ, в данный момент звоню в СМУ, Козюльчику, вот куда я звоню.

И еще много дней и ночей, месяц за месяцем, беспокоил меня этот слаботочный Козюльчик. Меня приглашали «на троих» и, ничего не желая слушать, ругали за «безлюдный фонд», посреди ночи требовали какие-то колосники и справлялись, как я лечу щитовидку, и передавали пламенный сибирский салют от дяди Эдуарда Кукушкина.

Теперь, снимая по звонку трубку, я бесстрастно, безлично, как метроном, сообщал:

— Частная квартира, это частная квартира.

Телефон тотчас же снова звонил, и взволнованный голос хотел выяснить, как, и что, и почему, но у меня не было желания разводить байки, и беспощадный магнитофонный голос повторял:

— Честная квартира, это частная квартира.

Иные верили сразу и исчезали навечно, отыскав по каким-то другим каналам нужного им Козюльчика. Но другие перезванивали и второй раз, и третий, чтобы окончательно убедиться. А некоторые так и на третий раз не верили и говорили:

— Сейчас же бросьте разыгрывать, вы на работе, позовите немедленно Козюльчика.

Козюльчик как бы угнездился в этом маленьком бежевом аппарате и показывал мне рожки.

Наконец мне все это надоело и однажды я ответил:

— Козюльчик умер.

— Как это умер? Он обещал нам алебастр.

— Вот, после обещания и преставился.

— Не может быть! А кто же отпустит нам алебастр?

— Умер… Умер… Умер… — загробно повторял магнитофонный голос.

И были оптимисты и пессимисты.

Оптимисты отвечали: «Все там будем!» — и бросали трубку, а пессимисты молчали, и в долгом молчании была быстротечность жизни, а потом они осторожно давали отбой, и гудки были тонкие, плаксивые, уходящие в вечность.

Минул год. Никто больше не спрашивает Козюльчика.

И мне почему-то грустно без него.

Козюльчик, где ты?

ЗАБАЛЛОТИРОВАЛИ

На маленькой станции в вокзальной забегаловке сидят двое, номенклатурные деятели районного масштаба в кепочках и черных прорезиненных плащах, и пьют перцовку, закусывая «Джермуком». У одного жалкое, потерянное лицо, у другого вялое, равнодушно принимающее действительность.

Чуть не плача говорит жалкий:

— Я двадцатый в списке, а был бы шестнадцатым, прошел…

— Шестнадцатый шестнадцатым, двадцатый двадцатым, а все равно не на уровне, не к моменту, — упрямо откликается второй.

— А ты знаешь, — загорается вдруг жалкий, — надо было Шанина гробить, а Шмонина поддержать.

— Все равно, уже твое прошлое молодецкое прошло, — вякает второй, — жми до пенсии.

Ему не терпится выпить, он поднимает стакан, чокается:

— Вива Куба!

Жалкий покорно поднимает граненый стакан с перцовкой, пьет залпом и с отвращением запивает горьковатой водой и, глядя на пустые стаканы, со слезой говорит:

— Не жалеем себя, Семен.

ЗОЛУШКА

В сумерках по пляжу ходили санаторные парочки. Девушка с длинным тонким носом Буратино говорила своему спутнику:

— Я, как Золушка, потеряю туфельку, а вы, как принц, ее найдете, хорошо?

Он, в широких тяжелых штанах из жатки и фисташковых сандалетах мелитопольского покроя, в мелких дырочках, не отвечая, уныло топал за нею.

А она все время капризно покрикивала:

— Будьте принцем, я хочу, чтобы вы были принцем.

Взошла холодная балтийская луна.

Она остановилась и сказала:

— Я хотела бы иметь платье из белых лотосов. — И, подняв к нему лицо, попросила: — Ну, скажите мне что-нибудь солнечное…

Он обнял ее огромными ручищами и замычал.

«ВСЕСИЛЬНЫЙ СОЛИДАР»

Замучил сапожник пятого разряда сапожно-ремонтной мастерской города Моршанска. Каждую неделю присылает новую поэму.