Волшебный лес

Старик что-то высматривал, низко летя над полосой необычайно прозрачной воды, и звал: «Пиррон! Пиррон!», пока наконец не увидел, как из глубины к нам всплывает дельфин. Я спросил дядюшку Микеле, как могло случиться, что он знаком даже с дельфинами. Кратет летел молча, глядел на нас, насмешливо скривив клюв, и забавы ради вылавливал водоросли.

Пиррон, рассекая волны, приблизился к нам и сделал знак, чтобы мы сели к нему на спину. Нам приятно было примоститься на спине у дельфина, а он, фыркнув и выпустив в воду целую стайку пузырьков, поплыл в открытое море.

— Давненько не виделись, — сказал он дядюшке Микеле.

Я было заговорил о Тоине, но Пиррон, едва узнав, в чем дело, улыбнулся по-своему, будто хрюкнул, встряхнул плавниками и сказал, что море движется туда и сюда, как хочет, закона ему нет, и бесполезно искать в нем птицу — существо, обладающее плотью, а потому подверженное тлению.

От ярости я вцепился когтями ему в спину, но филин осадил меня:

— Что ты? Что ты?

Пиррон ударил хвостом по набегавшей волне, обдав нас сзади колючими холодными брызгами, затем сказал:

— Давайте не будем хандрить!

К нему присоединился дельфин помоложе, по имени Флиунт, и оба стали прыгать среди волн, взрезая их и оставляя за собой длинные полосы пены. Кратет пел:

Плывем мы в морском просторе, В просторе, просторе плывем!

А дядюшка Микеле выхватывал с поверхности воды то кильку, то сардинку; он ловил их без промаха, перекусывал голову и глотал пропахшую солью рыбешку.

Теперь мы видели вокруг лишь лазурную, словно драгоценный камень, морскую ширь, слегка зыблемую ветром, а вдалеке — скалистые берега. Флиунт показал нам неуклюже качавшиеся суда, полные людей, но я плохо разглядел их в наступающих сумерках.

Пиррон сказал:

— Эти существа истерзаны ложью и телесными недугами.

— Подплывем поближе? — предложил Кратет.

Но дельфин, плеснув хвостом, повернул в противоположную сторону, и вскоре люди остались далеко позади, на краю пустынного моря.

— Не стоит с ними встречаться, — пояснил он, бороздя волну за волной.

Мы описали огромный круг среди бездонных вод и глубокой тишины, которую порой оглашало лишь фырканье Пиррона, дробившего носом волны. Кратет спросил, чего это ему вздумалось удалиться от людей, он представлял их себе рогатыми и с длинным клювом. Дельфин ответил, что на него нагоняют тоску эти твари, как правило управляемые лишь своими ненасытными чувствами. Мы повернули назад. И я снова спросил его о Тоине, птице с мягкими, нежными перьями, которую так легко было бы узнать даже здесь, где нет ни конца, ни предела и воды вздыбливаются и опадают, возвращаясь в свое лоно.

— Никакой птицы я здесь не видел, — ответил Пиррон, бестрепетно бороздя море, окружавшее нас гаснущими отблесками заката.

Я умолк.

Кратет для забавы распускал крыло и задевал им поверхность воды, проводя по ней длинную прямую черту. Патруус Вериссимус задремал, убаюканный плавным ходом дельфина и веявшей от воды благовонной свежестью.

— Оставайтесь тут, — сказал Флиунт. — Зачем вам чахнуть в унылой затерянности среди этих ваших растений?

Никто ему не ответил. Неверный тусклый свет сумерек загорался то здесь, то там.

Наступил вечер, замешкавшийся на далеких темнеющих берегах. Думаю, за нами плыли стайки рыбешек, до нас доносились их тишайшие речи, но разглядеть их было невозможно, хотя свет звезд уже струился к нам из безмерного далека.

Мы разбудили дядюшку Микеле, он даже не заметил, что задремал; а Флиунт со словами «Прощайте, прощайте, бедняги, пропадете вы там, на земле» вонзился в упругие волны, взрезав их наискось, и в конце концов исчез в глуби вод, среди бесшумных водоворотов непроницаемой бездны.

А в это время Пиррон говорил, что и нам повстречаются люди в наших краях, но волноваться не надо, ведь они — лишь малая часть вселенной, и, быть может, самая ничтожная ее часть.

Берег был уже недалеко, низкий, отороченный белизной — так отвесно падал свет Большой Медведицы, — и, казалось, охватывал море едва различимой кромкой песков.

— Ну вот вам и берег, — сказал дельфин.

До нас уже доносились иные запахи, не отдающие солью: аромат можжевельника и тамариска, нагретых последними лучами солнца. Пиррон забил хвостом о дно так быстро и сильно, что поднял на поверхность целые тучи донного песка, нити водорослей и перепуганных рыбешек и вся толща воды заколыхалась.

— Прощайте, прощайте! — крикнул дельфин.

Он плыл вдоль берега, равномерно поднимаясь на гребне волны, и тогда силуэт его четче вырисовывался на освещенном звездами пространстве. Он выпрыгнул из воды, оглушительно фыркнул, а потом вдруг сделал резкий поворот и снова стрелой ушел под воду, вытянувшись во всю длину среди поднятого им фонтана брызг. Казалось, море, в котором он только что проделал широкую брешь, одержало над ним победу и вновь захватило в плен, скрыв от наших глаз.

А мы медленно летели над каменистой пустошью, поросшей мхом.

— Вперед! — приказал патруус Вериссимус. — Не будем распускаться!

Мы полетели вслед за старым филином, который словно заново родился — так стремителен был его полет, а вдали, на горизонте, всходила луна, разливая белый свет, и я, забыв мое угрюмство, порою даже радовался, что снова вижу знакомые низины.

VII

По возвращении в долину Фьюмекальдо я замкнулся в себе, и не было у меня никаких желаний, разве что хотелось укрыться среди непроглядно черных теней, которые только ночь приносила собою.

Надо сказать, патруус Вериссимус был рядом со мной и старался развлечь меня разными своими рассуждениями или немудрящими играми: он хотел, чтобы я перестал думать, будто на свете не осталось ничего, кроме воспоминаний о Тоине.

А я разучился отличать правду от лжи; должно быть, у меня сильно изменился характер, и я не мог направлять мысли иными путями, словно некие злые чары тяготели над моей душой; без сомнения, я так никогда и не вышел бы из этого лабиринта и вечно блуждал бы по его закоулкам, если бы не преданность старого филина. Ему иногда удавалось уговорить меня полетать с ним над долиной или повыше, над склонами Треццито, среди дубовых рощ или зарослей папоротника и ежевики.

— Как здесь тихо и спокойно, — говорил старик.

Там, высоко в горах, нам иногда встречались птицы, видно спасавшиеся от жары.

— Летим сюда, — говорил мне дядюшка Микеле.

И я, словно не в силах ослушаться, летел вслед за ним к глинистым склонам Камути, где деревья мало-помалу расступались, оставляя место все более обширным пустошам, поросшим низкой выгоревшей травой.

Какая-нибудь коза, неторопливо бродившая по этим склонам, принималась насмехаться над нами, говоря, что только сумасшедшие могут носиться по воздуху в такую жару.