Воля вольная
Шрифт:
Машина поднималась все выше и выше, и тундра и море открывались во все стороны. Было солнечно, море огромно синело за горизонт и казалось теплым.
Не хотелось уезжать из этих мест, будь его воля, не поехал бы, даже в отставку подписался бы по здоровью. Но… в последние два-три года — черт его знает, как и вышло-то, Семихватский всё со своим барыгами, — Тихий поднял прилично денег. Бизнес в районе пошел… то там, то сям нужна была его поддержка… он, правда, и знать про нее особо не знал и сам никуда не лез, всем рулил зам по оперативной работе капитан Семихватский. Вертелся и крышевал коммерсантов, давил непокорных. Тихий посмотрел на Гнидюка. Тот немедленно улыбнулся в ответ, так неприкрыто льстиво, что неприятно стало. Этого тоже не просто так сюда засунули. Со служебными квартирами химичил в области. Своих же товарищей обирал…
— Тормознемся
Тихий продолжал думать о нем и, видно, с каким-то особенным интересом смотрел. Потом очнулся.
— Это можно. — До прииска оставалось пять километров, и он сам думал тяпнуть для храбрости. — Сейчас к Столбам поднимемся.
Дорога выровнялась и пошла вдоль склона. Теперь море синело слева сквозь невысокие деревья. В сизой дымке чуть-чуть. Александр Михайлович, засмотревшись, чуть не проехал поворот. Затормозил, стал сдавать назад и увидел, что съезд на поляну под высокой скалой, где всегда выпивали, завален упавшей листвяшкой. Он заглушил мотор, улыбнулся чему-то и тяжело полез из машины. Гнидюк тоже выбрался и сунулся на заднее сиденье за своей сумкой.
Александр Михалыч видел, что нагловато, поперек оставляет машину, да и опасно — скальный поворот недалеко, но тут же и бросил эту мысль: по этой дороге ездили раз в неделю. Он потянулся, разминая затекшие плечи и ляжки. Почему-то хотелось показать Гнидюку, что он тут вполне хозяин и никого особенно не стесняется, может и машину, как ему нравится, оставить, но соображение это было случайное, не особенно Тихому свойственное. Шурясь на море и солнце, он думал о своей подруге, почти жене, что она совсем уже рядом, и что ей нравилось, когда он бывал слегка выпивши. И ему тоже нравилось, когда он бывал с ней слегка выпивши.
Тихий открыл дверцу багажника и, сняв китель и галстук, прямо на белую рубашку надел ватник. Прихватил на одну пуговицу на пузе и достал из кармана граненый стакан. С таким спокойным и серьезным лицом достал, как будто во всех ватниках в правом кармане обязательно есть стакан.
Это был вполне еще симпатичный мужчина. Высокий, крупный, всю свою жизнь толстел он хорошо, ровно, везде толстел, и оттого казался только здоровее и лучше. После пятидесяти, однако, его потянуло вниз сразу в нескольких местах. Щеки, пузо вдруг появилось над ремнем, и не просто появилось, а прямо раз, вывалилось и висело уже. И задница — откуда взялась? Сила, правда, осталась прежней. Так он сам о себе думал. Особенно, после полустаканчика, без которых Александр Михалыч не обедал.
— Чего ты там? — Тихий снисходительно наблюдал за Гнидюком, который в одной руке держал тяжелую сумку с продуктами, а другой пытался вытащить какой-то неловкий чехол с заднего сиденья. Из чехла вылезли алюминиевые трубки и встали враспор.
— Стол со стульями взял… — кряхтел, беспомощно озираясь, Гнидюк.
— Да ладно… Вон другую фуфайку бери…
— Ну, — обрадовался майор, бросил чехол и стал обходить машину. — Где сядем, Александр Михайлович?
Тихий с Гнидюком не раз уже выпивали, но все в компаниях, и теперь подполковник ясно видел, что Гнидюк в этом вопросе так себе. Может, и не запойный, но слегка уже алкаш. Сейчас ему так хотелось выпить, что ничего вокруг не видел. Это было неправильно. Васька Семихватский, тот бы картину выдержал — полежал, на небо, на тундру поглядел бы, на начальника своего глянул, как на отца родного… Тихий бросил на землю тулуп, улегся, подперев локтем толстую щеку, и наблюдал, как майор раскладывал закусь.
Анатолий Семенович разлил водку. Стол был накрыт не по-поселковому. Все завернуто в фольгу — какие-то совсем маленькие румяные пирожки, чим-ча корейская, огурцы малосольные, гребешок под майонезом, ни привычной жареной или копченой рыбы, ни мяса вареного, — рукастая, видать, баба, аккуратная, — подумал Тихий про жену майора, а на самом деле про Машу, что Маша готовит лучше. И взялся за свой стакан, налитый до половины. Это была его доза.
— Ну, давай!
Тихий неторопливо, с удовольствием выпил, как пьют воду в жару, выдохнул неспешно и прислушался к себе. Он вообще не понимал, как люди могут пить рюмками — не слышно же ничего. Вот сейчас он отлично все ощущал, и как она падала полновесным водопадом, и как теперь уверенно поднимается вместе с теплом и настроением. Он снисходительно и даже с жалостью посмотрел на Гнидюка, жующего
полным ртом.— Что за водка? — спросил просто так.
— Питерская, ребята из города передают с самолетом. Не могу местную пить, паленой много! Может, и вся паленая, спирт-то тогда в цистернах… технический был…
Тихий махнул рукой, останавливая: знаю, мол.
— Водку, кстати, можно бы и пароходами… У меня в городе коммерсанты знакомые предлагали поставить сколько надо. Двадцать пять процентов готовы откатывать, если остальные каналы перекроем… — пояснил Гнидюк.
Тихий не стал ничего спрашивать. Не его это было дело. Васька Семихватский пару раз в месяц приносил в конверте: с уваженьицем, от благодарных коммерсов, — ухмылялся. Тихий шуток этих не принимал, а спрятав конверт, морщился, супил брови на озабоченном лице, тер кулаком стол и начинал говорить о чем-нибудь постороннем. И вскоре уже злился на Ваську, что что-то не сделано. Васька все это хорошо знал и либо молча и нагловато поглядывал на начальника, либо просто уходил, говоря, что ему некогда. После этих конвертов Тихий поначалу плохо спал, прятал их и перепрятывал, два таких конверта с баксами по пьяному делу в печке сгорели, но постепенно привык.
Человек к приятному быстро привыкает.
Степан Кобяков на полном газу давил на вездеходе с прииска — деревья мелькали, камни летели из-под гусениц, на поворотах не вписывался и мял кустарник. Степан возил продать икру, но приисковые предложили полцены. Он постоял, глядя себе под ноги, потом молча залез в кабину, газанул, разворачиваясь на месте так, что аккуратный, иностранный вагончик завхоза затрясло и заволокло синим дымом.
Степан хоть и пошел красными пятнами по загорелым щекам, а все же ехал не особенно раздраженный — у приисковых были свои резоны. Свинские, конечно, потому что в городе, куда у них почти каждый день летал свой борт, икра стоила в два раза дороже, чем он отдавал, но таких, как Степан, было поселка и многие наверняка сбрасывали цену еще ниже. И он бы сбросил, но этот завхоз с двойным подбородком совсем уж нагло улыбался, глядя в красные от усталости и пыли Степановы глаза. Понимал, видно — если этот мужик, рискуя, попёр в такую даль икру, то вряд ли повезет ее обратно. С Кобяковым, ни разу в жизни не нажившимся на чужом труде, так нельзя было. Про деньги, законную долю барыг, он, скрепя сердце, признавал, но таких вот, которые еще и приподняться над тобой пытаются, не любил.
Был и еще повод для досады — он давно уже должен был заехать на охоту, а все не получалось, и главной помехой была как раз непроданная икра. Он придавил рычаги, вездеход захлебнулся воем, сильнее загремел железом и запрыгал по колеям и ямам.
Икру он вывез из тайника с речки, целые сутки, почти без сна, давил почти двести километров по тайге и теперь, ни о чем не думая от усталости, ехал прямиком в поселок. Там ее легко можно было устроить, менты брали свои двадцать процентов, и делай что хочешь, но Кобяков даже не смотрел в их сторону — с ментами он дел не имел. Гаишникам права показывал, а если те начинали выёживаться, бросал ключи на сиденье и уходил пешком. Гаишники, их на весь район было четыре человека, об этом знали и не останавливали.
Дорога расходилась. Новая, пробитая золотарями, спускалась в тундру, пересекала ее и шла берегом моря, старая сворачивала на склон сопки. Кобяков на секунду задумался и выбрал старую — так было короче.
Когда тягач с лязганьем и скрежетом вывалился из-за скалы, Тихий с Гнидюком, выпив и закусив, раскрасневшиеся и довольные, садились в уазик… Гнидюк со своей стороны машины что-то громко рассказывал и сам же смеялся, и Тихий первым сначала услышал, но тут же и увидел тягач. Он замер у дверцы, только рука, успевшая схватиться за руль, машинально сжалась, не зная, куда деваться. Гнидюк с неожиданной прытью отскочил в кусты. Одна фуражка осталась на дороге.
У самого бампера уазика замер вездеход. Заюзил вперед и боком по грязи, клюнул сильно вперед, с лязганьм осел и заглох. Степан ударился плечом, чуть не высадил башкой боковое стекло, отер кровь с вздувшейся на лбу шишки и нашарил замок зажигания. Он только теперь понял, что не проехать было, но недовольства не показал, а завелся и стал сдавать назад. И тут Гнидюк выскочил из кустов, матерясь много и суетливо, на ходу подбирая шапку с земли… кобуру расстегивал зачем-то.
— Как… посмел?! Кто такой?! — Майор, сам, видно, не очень понимая, что орет, прямо из штанов выпрыгивал.