Вонгозеро

— Нет никаких запасов уже, — мрачно сказал папа, — тебе Серега разве не сказал? Топлива больше нет. Мы перерыли весь поселок — и ничего не нашли, только полупустую канистру с бензином для Витары. Вряд ли это хороший бензин, но выбирать не приходится, а вот дизель — весь, какой есть, уже в баках. Мы можем слить тебе каждый литров по десять, но это значит, что теперь мы все вместе сможем проехать еще от силы километров двести и, если до тех пор топливо не найдем — там и останемся.

Безусловно, я знала, что это произойдет, думала я, пока мы скользили по пробитой тяжелым Лендкрузером колее — онемевшая Витара шла теперь перед нами, сразу за Лендкрузером, а пикап, облегчивший наши баки на двадцать литров топлива, по-прежнему ехал последним — мы все знали, что топлива до озера не хватит, но почему никто не сказал мне, что его осталось так мало? Разве все мы — и женщины, и дети — не имели права знать, принимая решение уехать из этого дачного поселка, что, если мы не найдем топлива в течение сегодняшнего дня, двигатели наших машин один за другим зачихают и умолкнут, и мы останемся умирать от холода посреди этой чужой, оледенелой, безлюдной земли? Разве мы согласились бы на это, если бы они нам рассказали? Надо было оставаться, если бы мы знали, мы бы обязательно остались, город все равно уже умер, и вокруг него нет больше ни одной живой деревни, ну сколько еще беженцев могли бы мы там встретить — пять человек? Десять? Что такого страшного могли они нам сделать — кроме того, чтобы умереть от голода у нас на глазах? Неужели это лучше, чем то, что нам предстоит теперь, я бы ни за что не согласилась, я бы не позволила им уехать, увезти Мишку, я бы ни за что им не позволила.

— Малыш, — сказал Сережа негромко, и рука его снова опустилась мне на колено.

— Не трогай меня, — сказала я сквозь зубы. Я даже не могла взглянуть на него, как ты мог, как ты мог решить за меня, за своего сына, за моего, как ты посмел принять такое решение один, а ведь она даже не знает, она не слышала, а теперь она едет в немой Витаре, и я даже не могу сказать ей, что они с нами сделали. Дай мне микрофон. — От волнения я нажала не на ту кнопку и сначала проговорила в пустоту, но потом разобралась и повторила, и в рации щелкнуло — они все меня услышали, все, кроме папы: — Марина, стой. Нам нужно вернуться, пока не поздно, иначе мы все умрем прямо на этой дороге.

Лендкрузер тут же встал как вкопанный, за ним остановилась и Витара, и Сережа, чертыхнувшись, тоже нажал на тормоз — и не успели мы остановиться окончательно, я уже распахнула дверь и выпрыгнула из машины, и побежала вперед, дура, дура, о чем я только думала, буду спать на пассажирском сиденье, закрою глаза — и открою их уже на озере, когда все проблемы будут позади, так никогда не бывает, это ни разу еще не срабатывало — и теперь не сработало, я рванула пассажирскую витарину дверь — папа хмуро глянул на меня из-за руля, словно догадавшись, что я собираюсь сказать, — поглядела прямо в светлые Ирины глаза и выпалила:

— Они нам не сказали. У нас больше нет топлива. Надо поворачивать назад, в поселок, пока его хватает на обратный путь.

А потом мы стояли посреди дороги на обжигающем холодном ветру и кричали друг на друга — боже мой, он, наверное, никогда не видел меня такой, это была даже не мысль, а обрывок мысли, ее тень; когда мы познакомились, словно кто-то выкрутил мне громкость вниз почти до предела, невидимой резинкой стер, закруглил все острые углы, о, у меня было множество острых углов, о которых он понятия не имеет, я надеялась, что мне удалось их запрятать так далеко, что он никогда и не догадался бы о том, что они существуют, и он не догадывался, это видно по его глазам.

— Что за истерика, Аня, ну какого черта, там нельзя было оставаться!

— Ерунда! Сколько нам еще осталось — сто километров? Двести? А дальше ты предлагаешь идти пешком?

— А ты что предлагаешь?! Сдохнуть там, в этом поселке, от заразы?

— В первую очередь я предлагаю говорить правду! С нами дети, как вы могли решить все это без нас! Можно было бы сидеть в поселке и ждать, можно было слить все топливо в одну машину и делать вылазки, обшарить все окрестные поселки, найти какой-нибудь трактор, да что угодно, в конце концов, можно было бы дождаться весны и потом вернуться в Череповец — там уже точно никого не осталось бы, и найти топливо, там заправки, там нефтехранилища, там до черта брошеной техники, наконец, — а здесь ты что будешь искать, в этой пустыне?

Холодный воздух обжег мне горло, я закашлялась, и колени у меня вдруг подогнулись, ноги стали ватными, я схватилась за теплый витарин капот, чтобы не упасть, голоса теперь доносились как будто издалека, «Анька, ты что?», «держите ее, она сейчас упадет», я хотела крикнуть «не трогайте меня, подождите, дайте мне закончить», но получился только шепот, даже губы меня не слушались, я закрыла глаза и вдохнула знакомый Сережин запах, он держал меня — крепко, обеими руками, и говорил «успокойся, малыш, все будет хорошо, вот увидишь»; ничего не будет хорошо, думала я уже безразлично, мы все здесь умрем, «давай-ка ее в машину, быстро», сказал папа, и Сережа подхватил меня на руки и понес, неужели никто, кроме меня, так и не возразил, почему она молчит, она же теперь тоже все знает? Дверца была открыта; я почувствовала, что сиденье, с которого я спрыгнула, еще не успело остыть, и откуда-то сзади, из-за спины, раздавалось мерное, глухое рычание, сейчас они меня упакуют и повезут дальше, а я не могу больше с ними спорить, так глупо; захлопали дверцы — они просто расселись по машинам, как ни в чем не бывало, словно гости, которые стали невольными свидетелями неожиданной, безобразной ссоры между хозяевами и теперь торопятся поскорее попрощаться и выйти за дверь, охваченные одновременно неизбежным, сочувственным злорадством и неловкостью из-за сцены, которую им пришлось наблюдать. Я закрыла глаза и подумала — бессильно и зло: я не могу больше кричать, я вообще не могу разговаривать, сейчас — не могу, мне нужно несколько минут, полчаса, любая остановка, во время которой я снова попытаюсь убедить их, они просто не поняли, я не успела объяснить им, я попробую еще раз, просто нужно успокоиться, собраться с мыслями — я пыталась дышать, глубоко и медленно, и не смотреть на Сережу, в машине было тихо, Мишка расстроенно сопел на заднем сиденье, и вдруг Лендкрузер, идущий впереди, снова замедлился и встал, захрустела рация — несколько холостых щелчков, шипение, и, наконец, в динамике раздался Маринин голос:

— Посмотрите! Там, впереди, на обочине! Это, кажется, грузовик?

Определить расстояние на этой снежной равнине, с дорогой, сливавшейся по цвету с обступившими ее полями и выделявшейся только тем, что засыпанное снегом дорожное полотно было выше на полметра, было невозможно — до грузовика (или до того, что мы считали грузовиком) могло быть и несколько сотен метров, и километр, а то и два. Пока мы ехали вперед, медленно, невыносимо долго приближаясь к замершему впереди неясному силуэту, едва заметной точке, застывшей у обочины, которая по мере нашего приближения действительно приобрела форму грузовика, — спорить дальше не было смысла, и все молчали. Даже когда стало совершенно ясно, что это именно грузовик, — молчали, словно боясь сглазить, спугнуть неожиданную удачу, потому что этот грузовик мог быть сожжен, разграблен, выкачан досуха, не случайно же его бросили именно здесь — в тридцати километрах от ближайшего человеческого жилья. Наконец мы подъехали прямо к нему и встали. Удивительно, но первые несколько мгновений мы просто стояли возле него, не выключая двигателей, охваченные почти суеверным страхом, четыре груженых доверху машины с полупустыми баками, и никто не решался выйти и приблизиться к нему.

Это был большой дальнобойный грузовик с длинным металлическим прицепом, украшенным вдоль борта огромной, побледневшей от времени надписью латинскими буквами; грузовик этот был как будто переломлен надвое, как разобранная детская игрушка, — кабина отщелкнута вниз, мордой к асфальту, а здоровенный тяжелый прицеп задран под острым углом, словно в попытке высыпать содержимое на дорогу. Брошенный в такой беззащитной позе, он был похож на цирковую лошадь, склонившуюся в поклоне, — я разглядывала его и пыталась понять: что могло здесь произойти, куда делся человек, который вел этот грузовик, почему он его бросил? Может быть, он пытался отцепить прицеп, чтобы вырвать у смерти еще несколько километров и добраться к людям налегке? Может быть, в машине что-то сломалось и он пытался починить ее — один, с застывающими на морозе руками, — но возле грузовика уже не было видно ни следов от костра, ни каких-нибудь других человеческих следов; если машина сломалась, неужели он, этот человек, ушел отсюда пешком? И что с ним случилось дальше — добрался ли он до деревни, оставшейся у нас за спиной, была ли она еще жива, эта деревня, когда он туда пришел?

Наконец Сережа, первым очнувшись от этого странного оцепенения, хлопнул дверью, легко выпрыгнул на снег и, достав из багажника топливный шланг, побежал к грузовику. Из Витары уже вылезал папа с неизменным карабином в руках и, оглядываясь по сторонам, пошел следом за Сережей. У меня не было сил выйти из машины, и я просто опустила окошко и смотрела, как они подходят поближе, как папа осторожно заглядывает в кабину (как будто в ней, опрокинутой вперед, мог еще кто-то оставаться), как Сережа бьет ногой по огромному, похожему на серебристую металлическую бочку топливному баку, расположенному вдоль обращенного к нам борта, между первым и вторым рядом гигантских колес, и раздается звук — неопределенный, глухой, дающий надежду; как Сережа пытается открутить крышку бака, которая не поддается, как он сбрасывает перчатки и хватается за нее голыми руками, морщась от прикосновения ледяного металла к коже, и откручивает ее, и заталкивает внутрь шланг, промахиваясь несколько раз мимо отверстия, и начинает качать, и внимательно, напряженно смотрит на длинную прозрачную трубку и, когда в ней появляется розоватый полупрозрачный столбик топлива, оборачивается к нам с широкой улыбкой и кричит — хотя мы все, не отрываясь, смотрим на него и видим то же, что и он:

— Есть!

Канистры — все, какие были у нас с собой — купленные в Нудоли, взятые из дома, прятавшиеся под тентом в прицепе пикапа — после торжествующего Сережиного крика тут же выстроились на снегу в маленькую пластмассовую очередь; их было не так уж и много, этих канистр, но заполненными — и это выяснилось буквально через четверть часа — суждено было оказаться далеко не всем из них: не успела подойти к концу шестая по счету, как струйка, весело бегущая из шланга, вдруг иссякла, и Сережа, разогнувшись, обернулся к нам и сказал:

— Все. Больше нет, — и лицо у него разочарованно вытянулось.

— Ничего, — сказал папа — как мне показалось, преувеличенно бодрым голосом, и хлопнул Сережу по плечу, — теперь нам хватит километров на четыреста, это полдороги, Сережка, найдем еще. Пойдем-ка лучше, посмотрим, чем тут еще можно разжиться.

Контейнер, закрепленный на прицепе грузовика, открыть не удалось, и поэтому мы так и не узнали, какой именно груз показался людям, снарядившим этот грузовик в дорогу — на Вологду или в Череповец — настолько важным, чтобы в это жуткое время рискнуть жизнью человека, сидевшего за рулем. Что бы там ни было внутри, в этом опасно зависшем над землей контейнере — даже если нам удалось бы сбить замки и стальные запоры, закрепляющие его створки, — оно наверняка высыпалось бы и погребло под собой любого, кто осмелился бы в этот момент стоять внизу, на земле, и потому мы ограничились тем, что удалось найти в кабине — аптечкой, набором инструментов и неплохим термосом, в котором еще плескались остатки давно остывшего кофе. Основным нашим уловом, помимо топлива, оказалась прекрасная рация — рискуя свернуть себе шею, папа собственноручно вскарабкался наверх и открутил антенну, прикрепленную к крыше кабины грузовика, и, прижимая драгоценную находку к груди, немедленно побежал устанавливать ее на Витаре. Больше здесь делать было нечего.