Вонгозеро

— Эй! Доктор! Сюда!

Услышав этот крик, доктор повернул к нам свое закрытое маской лицо — только вместо того, чтобы броситься к нам, он зачем-то остановился и принялся напряженно вглядываться в темноту, пытаясь разглядеть нас, словно не замечая того, что человек, кричавший ему «Стой!», уже отделился от дерущейся толпы и бежит к нему, неуверенно застывшему на обочине. Пока он еще был один, этот человек, остальные пока были слишком заняты добытыми из «буханки» сумками, и, судя по всему, он вовсе не собирался привлекать их внимание — крикнув лишь однажды, дальше он двигался уже молча, сжимая в руке что-то длинное и тяжелое, металлически поблескивающее в свете фар стоявших возле больницы автомобилей.

— Беги, доктор! — крикнул Сережа, вскидывая ружье, и тогда доктор вздрогнул, оглянулся, увидел приближающегося к нему человека и наконец побежал в нашу сторону, спотыкаясь и громыхая своим пластмассовым чемоданом, а человек с монтировкой — возможно, тот же самый, кто несколько минут назад ударил Колю, неподвижно лежавшего теперь на снегу, вдруг изо всех сил метнул эту монтировку прямо в его широкую, ничем не защищенную спину. Доктор упал.

— Вставай! — кричал Сережа, на заднем сиденье пронзительно лаял пес, я смотрела, как доктор неловко пытается подняться, одной рукой по-прежнему прижимая к себе свой дурацкий пластмассовый чемодан, а человек, метнувший монтировку, в два прыжка добирается до нее, откатившейся в сторону, и снова поднимает; он уверен, что в этом чемодане вакцина, поняла я, и тоже закричала:

— Чемодан! Бросай чемодан! — И тогда доктор, уже стоявший на коленях, словно услышав меня, с усилием толкнул чемодан от себя, как можно дальше, и тот, громыхая, с распахнувшейся крышкой, заскользил по утоптанному снегу, только человек с монтировкой не стал к нему нагибаться, словно гнался он вовсе не за ним — вместо этого, отпихнув чемодан ногой, он поднял монтировку над головой, замахнувшись широко и угрожающе, сейчас он его ударит, подумала я, и тут Сережа выстрелил.

От неожиданности я зажмурилась — буквально на долю секунды, а когда открыла глаза, выяснилось, что у меня заложило уши, потому что звуки вдруг пропали — и собачий лай, и крики; все, что происходило дальше, было похоже на немое кино — я увидела, что человек с монтировкой лежит, опрокинувшись на спину, а доктор, с пустыми теперь руками, ползет к нам на четвереньках, а затем поднимается на ноги и бежит, а с другой, темной стороны дороги, виляя, появляется едущий задом Лендкрузер; как толпа, до сих пор не замечавшая нас, застывает на мгновение, а затем, дрогнув, рассыпается на отдельные человеческие фигуры и начинает двигаться в нашу сторону, словно одинокий оглушительный выстрел не напугал ее, а, напротив, привлек; как Сережа оборачивается к Мишке и снова кричит что-то неслышное, а Мишка распахивает заднюю дверь и одним рывком съезжает в сторону, прижимая обезумевшего, лающего пса к противоположной стойке, и как доктор в съехавшей набок маске ныряет в машину буквально головой вперед, а следом за ним Сережа забрасывает ружье и прыгает за руль.

Слух вернулся ко мне уже после, когда мы с ревом рванули с места, взметнув клубы снежной пыли из-под колес прямо в лицо бегущим за нами по темной дороге людям и едва не столкнувшись с Лендкрузером, в последний момент успевшим увернуться — замешкавшись на секунду, он пристроился позади, и мы помчались вперед на максимально возможной скорости, и только тогда я услышала сразу все: и лай, и невнятные вопли наших преследователей, и голос Андрея из динамика, беспомощно повторяющий: «Ребята! Что там у вас, ребята? Что там?» Пикап мы догнали уже на выезде из города — он стоял с включенным двигателем прямо посреди дороги; стоило нам показаться из-за поворота, он немедленно тронулся, но нам все равно пришлось изрядно замедлиться — тяжелый, под завязку забитый прицеп, не позволивший пикапу ни развернуться, ни сдать задом, мешал ему ехать быстро. Убедившись, что мы едем за ним, Андрей наконец умолк и освободил эфир — и тогда немедленно заговорил папа.

— Какого черта, — начал он. — Какого, мать твою, черта. Ты вообще представляешь себе, как это могло для нас закончиться, ты, бойскаут хренов?..

Сережа не отвечал.

— …если бы у них оказалось с собой хоть что-нибудь огнестрельное! Хоть что-нибудь! Один выстрел! Один! — заорал папа. — Кому нужно это сраное геройство! У тебя жена в машине! Ребенок! Солярки сто литров в багажнике!

Сережа молчал. На самом деле он даже не повернул головы, словно вообще не слышал ни слова, словно он был один в салоне; держась за руль обеими руками, он смотрел прямо перед собой, и лицо его, едва освещенное тусклыми габаритными огнями прицепа, было отстраненное и сосредоточенное, как у человека, который забыл что-то очень важное и теперь изо всех сил пытается вспомнить. Потом он протянул руку и, не глядя, скрутил звук на рации почти до самого минимума, превратив разгневанную папину речь в еле слышное кваканье, которое, впрочем, буквально через несколько минут захлебнулось и стихло, и тогда в машине наступила тишина, в которой стало слышно, как скрипят амортизаторы перегруженного прицепа, как хлопает по крыше застывший на морозе кусок целлофановой пленки и как прерывисто дышит пес на заднем сиденье.

— Нет, ничего не чувствую, — сказал он наконец и покачал головой. — Я все думал, когда же это случится. С самого начала я все время думал — рано или поздно мне придется это сделать. Понимаешь, Анька? Рано или поздно мне придется убить кого-нибудь. Я же убил его, да? — Интонация у него была вопросительная, но он так и не обернулся, как будто говорил сам с собой, и поэтому я ничего не ответила — никто не ответил.

— Я боялся, что не смогу, — сказал он тогда. — Хотя нет, я знал, что смогу, если будет нужно, но я все время думал, что потом, после этого… знаешь, как они всегда говорят в фильмах, ты всегда будешь помнить человека, которого ты убил первым, ты никогда уже не будешь прежним… знаешь, да? — И хотя он по-прежнему не смотрел на меня, в этот раз я все-таки кивнула, просто осторожно опустила подбородок вниз, а затем снова подняла его.

— Только я почему-то ничего не чувствую, — проговорил он с каким-то мучительным удивлением, — вообще ничего. Как будто я выстрелил в тире. Я выстрелил — он упал. Всех делов. Потом они побежали, мы поехали, и я все думал — вот, вот сейчас оно меня догонит, и, я не знаю, нам придется остановить машину, может быть, меня стошнит, что там делают люди в таких ситуациях? У меня даже сердце не стучит чаще, черт побери. Что со мной такое, Анька? Что я за человек такой? — И тут он, наконец, посмотрел на меня, а я посмотрела на него. И еще посмотрела. И потом сказала твердо — так твердо, насколько могла:

— Ты хороший человек. Слышишь? Ты хороший. Просто мы теперь действительно как в тире, наверное. Вся эта дорога, вся эта планета сейчас как один огромный чертов тир.

* * *

Доктор заговорил не сразу — уже осталась далеко позади беззащитная больница и страшная толпа снаружи, уже скрылся из вида весь этот маленький город, больной, напуганный и опасный, и дорога снова сделалась безлюдна и спокойна — а он все сидел молча, неловко скорчившись на заднем сиденье. Места сзади было совсем мало — с трудом успокоив пса, Мишка старательно отодвинулся как можно дальше от доктора, чтобы позволить ему устроиться поудобнее, но тот, казалось, не заметил ни Мишкиных стараний, ни пустого теперь пространства между ними, и продолжал сидеть все в той же напряженной позе, не пошевелившись ни разу с момента, когда, задыхаясь, ворвался в машину. Наконец он вздохнул и поднял голову:

— Я должен поблагодарить вас, — сказал он негромко, — судя по всему, вы спасли мне жизнь.

Не говоря ни слова, Сережа кивнул.

— Нет, послушайте, — сказал тогда доктор, — я действительно очень вам благодарен. Если бы не вы… — Его фраза повисла в воздухе так же, как предыдущая, и какое-то время он продолжал смотреть Сереже в затылок, настойчиво и тревожно; видно было, что ему отчаянно нужно услышать что-нибудь в ответ — что угодно, а я смотрела на него и мучительно пыталась подобрать какие-нибудь ободряющие слова, я хотела сказать что-то вроде «не волнуйтесь, уже все позади» или «главное, что вы живы», но потом я вспомнила Колю, неподвижно лежащего на снегу, его открытые глаза и нелепую сигарету за ухом, и не сказала ничего.

— Не понимаю, — заговорил он снова и, сморщившись, потер лоб рукой, — никак не могу понять, как же так вышло… мы были их последней надеждой, понимаете?.. им пришлось ждать три недели, и они… в общем, они думали, что мы уже не вернемся. Что никто не придет. А когда мы все-таки приехали, они… Представьте себе, — перебил он сам себя и, поскольку Сережа по-прежнему не реагировал, обернулся к Мишке и схватил его за плечо, — представьте себе, что вы ждете помощи. Долго, несколько недель. И все вокруг умирают. А вы ждете. И может быть, вы тоже уже больны, или болен кто-то из ваших близких, ваш ребенок, например. Или мама. Понимаете?

Мишка испуганно кивнул, и доктор сразу же перестал трясти его, убрал руки и снова как-то весь съежился, мрачно уставившись в пол.

— Это я виноват, — сказал он, помолчав, — я пытался им объяснить, но мне не хотелось сразу лишать их надежды, и я сказал — лекарство. Я надеялся, они выслушают меня, я объяснил бы им, что это не вакцина, что оно скорее всего не поможет совсем, во всяком случае заболевшим оно точно уже не поможет… я должен был сказать иначе, — проговорил он с отчаянием в голосе и ударил себя сжатым кулаком по колену, а затем снова поднял глаза — теперь он смотрел на меня. — Я должен был остаться, — сказал он, — они все теперь умрут. Они в любом случае умерли бы, конечно, но я знаю, как облегчить… а теперь это некому будет сделать. Я виноват.