Вообрази себе картину

Ремесленники, с которыми он беседовал, грешили тем же несовершенством разумения, заслонявшим их достоинства. Они знали многое, чего он не знал, и этим были мудрее его. Но даже хорошие ремесленники впадали в ту же ошибку, что и поэты, — поскольку они хорошо владели своим искусством и каждый знал что-то свое, они верили также, что разбираются в разного рода высоких материях, и утешались мыслью, будто знают вещи, которые были выше их разумения.

Сократ же утешился мыслью, что превосходит их всех в одном отношении: он знал, что ничего не знает.

— Вот от этого самого исследования многие меня возненавидели, притом как нельзя сильнее и глубже, отчего произошло и множество клевет. Ибо мои слушатели всегда воображают, что сам я мудр в том, относительно чего отрицаю мудрость другого.

Тогда как мудрость его состоит в знании, что ничего его мудрость не стоит и что мудр только Бог.

Какое же наказание может он назначить себе как самое заслуженное?

— Не ясно ли, что в этом состоял мой долг? — сказал он. — Чему должен подвергнуться человек за то, что ни с того ни с сего всю свою жизнь не давал себе покоя, за то, что не старался ни о чем таком, о чем старается большинство: ни о наживе денег, ни о домашнем устроении, ни о семейных интересах, ни о том, чтобы попасть в стратеги, ни о том, чтобы говорить в Собрании и руководить народом, вообще об участии в заговорах либо в тайных партийных организациях? За то, что, считая себя, право же, слишком порядочным человеком, чтобы быть политиком и остаться целым, я не шел туда, где не мог принести никакой пользы ни вам, ни себе, а ходил себе частным человеком, стараясь убеждать каждого из вас не заботиться ни о чем своем раньше, чем о себе самом, — как бы ему быть что ни на есть лучше и умнее, и заботиться также о характере государства прежде, чем заботиться о его интересах. Итак, чего же я заслуживаю, если я именно таков? Несомненно, чего-нибудь хорошего, о мужи-афиняне, если уж в самом деле воздавать по заслугам, и притом такого хорошего, что бы для меня подходило. Что же подходит для человека заслуженного и в то же время бедного, который нуждается в досуге ради вашего же назидания?

Для подобного человека, сказал он им, нет ничего более подходящего, как хорошее содержание, предоставляемое городом и даруемое обычно победителям в Олимпии. Вот это он себе и назначает — даровой обед в Пританее, который, как он уверен, заслужен им в куда большей мере, чем гражданином, завоевавшим награду на Олимпийских играх верхом или на паре.

— Мне он нужен гораздо больше. У него и так всего есть в достатке, а я нуждаюсь. И он старается о том, чтобы вы казались счастливыми, а я стараюсь о том, чтобы вы ими были.

Несколько раньше он заявил им со всей прямотой:

— И могу вам сказать, о мужи-афиняне: поступайте так, как добивается того Анит, или не поступайте, оправдайте меня или не оправдайте, но сделайте это с пониманием, что поступать иначе, чем я поступаю, я не буду, даже если бы мне предстояло умирать много раз, о афиняне! Не шумите, а слушайте меня! Мы вроде бы договорились, что вы дослушаете меня до конца. Я намерен сказать вам и еще кое-что, от чего вы, наверное, пожелаете кричать, только я верю, что выслушать меня будет для вас благом. Будьте уверены, что если вы меня такого, как я есть, убьете, то вы больше повредите себе, нежели мне.

Под конец он согласился уплатить штраф в одну мину, который он, пожалуй, смог бы осилить.

И затем прибавил:

— Правда, мои друзья — Платон, Критон, Критобул, Аполлодор — велят мне назначить тридцать мин, а поручительство берут на себя; ну так назначаю тридцать, а поручители в уплате денег будут у вас надежные.

Ясное дело, все это не походило на раболепную мольбу о милосердии, ожидаемую самодовольными судьями, число коих равнялось пятисот одному и кои, возможно, склонны были оное милосердие даровать.

Его признали виновным двумястами восемьюдесятью голосами против двухсот двадцати одного. Перепади тридцать голосов с одной стороны на другую, сказал Сократ, и он был бы оправдан.

Он удивляется лишь числу голосов на той и другой стороне, сказал Сократ. Поскольку я за собой никаких преступлений не знаю, бесстрашно пошутил он, я был совершенно уверен, что меня осудят гораздо большим числом голосов.

Число проголосовавших за смертную казнь и оказалось гораздо большим: триста шестьдесят против ста сорока одного.

Восемьдесят судей проголосовали за то, чтобы предать Сократа смерти за преступления, которых он, по их убеждению, не совершал.

28

Столь большое число голосов, поданных за смертный приговор Сократу, не облегчило положение кожевенника Асклепия, молившего о милосердии, когда сам он месяц спустя предстал перед судом. Право голосования, презрительно заявил Анит на предварительном слушании, есть драгоценная свобода Афин. Асклепий дважды потратил это право впустую, проголосовав за освобождение преступника, которого огромное большинство его, Асклепия, сограждан сначала признало виновным, а затем сочло необходимым умертвить.

Но насколько мог судить Асклепий, ничто на суде не доказало виновности Сократа в каждом из преступлений, в которых его обвиняли.

А какая, собственно, разница? — огрызнулся Анит. Важно, что большинство сочло его виновным, желало его виновности и проголосовало за его виновность — в отличие от Асклепия. Вопрос стоял о целостности государственной системы, а не о жизни одного-единственного семидесятилетнего старика.

И система сработала.

Асклепий заявил под присягой, что никогда не одалживал Сократу ни петуха, ни иную какую птицу, а также не предоставлял ему товаров и услуг равной ценности.

Уверения Асклепия в собственной невиновности, сделанные перед лицом столь серьезных обвинений, судьи сочли доказательством злоупорного нежелания признать свою вину.

Зачем же Сократ сказал, что задолжал петуха Асклепию, если на самом деле этого не было?

— Может быть, — запинаясь, произнес Асклепий, — он говорил о боге врачевания, о том, чтобы принести ему жертву?

— С какой это радости человек, который вот-вот помрет, станет приносить жертвы богу врачевания?

Обвиняемый тоже не усматривал в этом особого смысла.

— Тогда, возможно, он пошутил? — безнадежно предположил обвиняемый.

— После того как выпил цикуту?

Иных соображений у кожевенника не нашлось.

Он смутно помнил, как Сократ говорил на суде, что не боится смерти, так что, выходит, пошутить-то он, пожалуй, все-таки мог. Другие подобных воспоминаний не имели.

И в протоколах ничего такого не значилось.

Платон тогда еще не издал своей «Апологии».

Исторические свидетельства гласят, что Платон и еще кое-кто из людей, известных своими связями с Сократом, после его казни на время благоразумно удалились из Афин, вероятно, опасаясь дальнейших кровопролитий.

Асклепий же не удалился, каковая самоуверенность и вызвала пристальное к нему внимание — с чего это он ведет себя так, словно последние слова смертника вовсе его не обличают?

Асклепий отвечал, что поскольку он ничего дурного не сделал, то полагал, что и бояться ему нечего.

Афины кишмя кишат людьми, определенно повинными в дурном, совершающими преступления каждодневно и знающими, что никакие наказания им не грозят.

Так какое же право имеет человек невиновный предполагать, будто для него закон не опасен?