Вопреки всему

Очередь была длинной, рыжего цвета, она легко развалила пространство. Немцы не успели уйти – Куликов положил треть их, стрелял до тех пор, пока не кончилась лента – горячая, извивающаяся, она безвольно распласталась на грязном, пропитанном водой и мартовским холодом снегу.

– Коля, ленту! – громко прокричал Куликов, и напарник, матерясь, выплевывая слова куда-то в сторону, словно бы навсегда избавляясь от них, засуетился около «максима», застучал крышкой коробки, засипел, прикусывая себе дыхание.

Не подготовился к бою парень, за это надо хорошенько настучать по шапке.

– Готово! – голос второго номера донесся до него словно бы издалека, будто по дороге застрял, увяз где-то, в чем-то, вызвал у первого номера досаду, и досада эта остро сжала Куликову горло.

Стараясь понять, где немцы находятся именно в эти миги, Куликов вхолостую провел стволом «максима» по шевелящемуся лохматому краю тумана, послушал пространство, показавшееся ему на этот раз мертвым, – ни лязганья, ни криков, ни стрельбы, нич-чего, словом, – надавил сразу на обе гашетки. Пулемет словно бы наткнулся на что-то невидимое, рявкнул зло, умолк…

Ветер содрал с ближайшего дерева – старой, заваливающейся на один бок осины – скрутку мерзлой коры, размял, превращая добычу в мелкую крошку и швырнул горстью в людей. Жесткая мерзлая кора попала Куликову в рот и оказалась такой горькой, что у пулеметчика на глазах проступили слезы.

– Ну, где вы, гитлерюги? – просипел он надорванно. – Вылезайте! – Добавил несколько крепких матерных слов.

Туман шевелился недобро, мерцающими серыми кучками переплывал с места на место, никто в нем не возникал, похоже, что в этой страшноватой скирде сделалось пусто. Только ветер едва приметно начал пошумливать среди деревьев, но это совсем не означало, что в лесу кто-то есть… Мертво все, в воздухе пахнет уже не дымом подорвавшихся танков, а сырой могилой, по коже ползет нервная дрожь…

Неожиданно справа от себя Куликов увидел двух солдат, появились они только что и теперь, помогая себе саперной лопаткой, одной на двоих, устраивались на закраине окопа с длинным средневековым ружьем. Деловые были ребята. Куликов не удержался от вопроса:

– А вы здесь откуда?

– Прислали для усиления танкоопасного направления, – ответил один из них. Грамотно, по-газетному четко. Явно паренек у себя во взводе обязанности агитатора исполняет – судя по речи, да и больно уж сообразительный. Был он невысок ростом, крепок, при очках. Очки, чтобы случаем не потерять, он зацепил дужками за прочную крученую бечевку, бечевку узелком завязал на затылке, завязку прикрыл шапкой. В общем, все тип-топ, сносно все.

Знал Куликов, что в полку их есть несколько взводов ПТР – противотанковых ружей, но с бойцами-пэтээровцами столкнулся впервые. Высказался боец о цели своего появления на передовой вполне определенно, так что нужный мужичок обозначился с напарником в соседях.

– Как тебя зовут? – спросил Куликов. – Как обращаться-то?

– Деев, – отозвался мужичок.

– А по имени как?

– Называй по фамилии – не ошибешься.

А мужичок-то – с характером. Сразу видно – в колхозе, как Васька Куликов не работал, не убирал на полях рожь с ячменем, скорее всего – единоличник, специализировавшийся на приколачивании подметок к сапогам богатых граждан либо член артели, обслуживавшей городские бани… В общем, он мог быть кем угодно и при этом, что Куликов вполне допускал, состоял в комсомоле.

Характером упертый, командные нотки в голосе его появились еще в утробе матери, – правда, кричать там он не мог, душно было и сыро, но когда вылез наружу, сразу начал покрикивать. Начальник, одним словом. Вполне возможно, что он даже родился в очках.

– Ну, Геев так Геев, – согласно проговорил Куликов и, отерев ладонью лицо, вгляделся в шевелящийся туман – старался понять, есть там фрицы или все уже выколупнулись из копны и убрались на свои позиции?

– Не Геев, а Деев, – поправил его боец в очках.

– Ну, Деев, – согласился и с этим Куликов.

Было тихо. И стрельба неожиданно угасла, и рявканья танковых моторов уже не было слышно, и командного немецкого лая не стало. Хорошо сделалось в туманном лесу… Всегда бы так! Но всегда быть так не могло – не получалось, и это рождало внутри ощущение досады, чего-то сырого, болезненного.

Напарник приподнялся над пулеметным щитком, вслушался в пространство: ну чего там, в этом чертовом тумане? Что слышно? Ушли немцы или не ушли? Вообще-то они не любят, когда атака срывается, могут затаиться, переждать, схимичить, а потом снова вывалиться из пространства, вытаять, словно белена-нечисть, из тумана.

Туман по-прежнему стоял плотный, от позиций красноармейских не отползал, и вообще уходить не хотел, Блинов недовольно покрутил головой, потом глянул на крохотные трофейные часики, украшавшие запястье его левой руки, – сколько там на изящном женском хронометре настукало?

А настукало столько, что время обеда уже ушло. Время ушло, а старшина с обедом так и не «пришло» – застрял где-то кормилец. Ладно бы не пострадал, жив был бы, а то ведь все могло случиться, даже самое худшее… И в ту же пору всегда надо помнить, что смерть – это не самое худшее из того, что может стрястись на фронте.

Послушал Блинов пространство, потеребил его в мыслях, помял, проверяя, ничего опасного вроде бы не нашел и сдвинул на нос свою мятую поношенную шапчонку, украшенную блестящей рубиновой звездочкой – командирской, между прочим, ушлый второй номер умудрился где-то ее достать, не сплоховал… Очень шла звездочка к его шапке, возвышала Кольку в глазах других.

– Палыч, желудок прилип к спине уже совсем, – пожаловался он своему начальнику, – от костяшек, от позвонков самих уже не оторвать.

Вздохнул первый номер сочувственно, он сам находился в таком же состоянии, желудок тоже приклепался к позвоночнику, неплохо бы отведать кулеша из батальонного бака, но старшина с поваром где-то застряли – ни кулеша не было, ни чая, даже обычного черствого хлеба, и того не было… Ни одного кусочка. Первый номер поскреб негнущимися холодными пальцами себе затылок, помолчал немного и разрешающе махнул рукой:

– Давай, Коля! – голос у него был невнятный, усталый. – Действуй!

Блинов выдернул из-за голенища сапога нож, приладил его к ладони так, чтобы нож был продолжением пальцев и вообще всей руки, воткнул острие в бруствер и в одно мгновение выбросил себя из пулеметного гнезда.

Через несколько мгновений он ввинтился в туман, словно в огромную копну, раздвинул обрывки пластов, плотно спекшиеся лохмотья отгреб в сторону, сбил их в несколько липких серых охапок и исчез в образовавшейся норе.

Первый номер, вытянув голову, также послушал пространство – что там происходит? В лесу, на дороге, проложенной между изувеченными ободранными деревьями, за крутым ее изгибом, заминированным саперами?

Тихо было, очень тихо. Хоть бы какое-нибудь железное звяканье раздалось, крики донеслись либо говор – наш или немецкий…