Вопрос Финклера

Если она просто хотела осложнить ему жизнь, ее метод оказался на редкость эффективным. Первую половину дня он просидел на домашнем телефоне, дожидаясь, когда невозмутимые автоответчики и невразумительные живые голоса сменятся кем-нибудь, говорящим на понятном ему языке, а потом долго доказывая, что он — это он, а не кто-то другой (хотя с какой стати кому-то другому беспокоиться из-за пропажи его кредиток)? Еще больше мучений вышло с мобильником: оказалось, что ему теперь нужно заводить новый номер вместо старого, который он только-только с таким трудом запомнил. Но можно обойтись и без замены номера. Все зависело от его тарифного плана. Какой у него план? Он вообще не знал, что у него есть план.

И за все это время он ни разу не вспылил и не воззвал к кому-нибудь вышестоящему. Если требовалось доказать, что реальные утраты, в отличие от воображаемых, благотворно влияют на его нервную систему, доказательства были налицо. Он ни разу не пригрозил пожаловаться куда следует и ни разу не спросил фамилию собеседника с обещанием добиться его увольнения по несоответствию.

Затем он проверил почтовый ящик: никаких поступлений. По утрам у него далеко не всегда хватало духу вскрыть конверт и прочесть письмо, но сейчас он чувствовал себя эмоционально готовым к такому испытанию, хотя и рад был обнаружить, что вскрывать нечего. Отсутствие писем означало отсутствие заявок на его услуги в качестве двойника — он принципиально принимал заявки только по почте. Телефонные предложения «явиться туда-то под видом того-то» им неизменно отклонялись, даже если они исходили напрямую от его агентов: слишком велик был шанс остаться с носом. Деловое письмо предполагало деловой подход, а в своем деле он был добросовестным профессионалом, никогда не отказываясь от «серьезных» предложений, поскольку первый же такой отказ мог положить конец его бизнесу. Конкурентов было полно — Лондон кишел двойниками знаменитостей. Здесь каждый на кого-нибудь походил. Только с глаз долой — и сразу вон из сердца работодателей. Как и на Би-би-си. Но сегодня ему пришлось бы отказаться, учитывая непрезентабельный вид. Разве что закажут Роберта Де Ниро в образе «Бешеного быка». [42]

42

Американский фильм (1980; режиссер М. Скорсезе), в котором Роберт Де Ниро играет профессионального боксера и немалую часть экранного времени проводит с разбитой физиономией (премия «Оскар» за лучшую мужскую роль).

Кроме того, ему нужно было время, чтобы в спокойной обстановке подумать о некоторых вещах. Например: почему на него напали? Не только в смысле, что было целью нападавшей, — хотя неиспользованные ею кредитки и мобильник действительно представляли загадку, — а прежде всего в смысле: почему именно он? Рассматривать этот вопрос можно было как в экзистенциальной («Почему я, о господи?»), так и в сугубо практической («Почему я, а не кто-то другой?») плоскости.

Не потому ли, что он казался легкой добычей — несуразный тип неопределенной профессии, вряд ли способный дать отпор? Или он подвернулся случайно, когда эта женщина — безумная, пьяная либо в наркотическом угаре — проходила мимо витрины Гивье? Или он напомнил ей кого-то, на кого она была ужасно зла?

А может, она узнала самого Треслава и осуществила давно лелеемую месть? Но кто из женщин мог так сильно его ненавидеть?

Мысленно он прошелся по списку. Разочарованные, обиженные (он не знал, чем их обидел, но они выглядели таковыми), расстроенные, оскорбленные (опять же непонятно каким образом), неудовлетворенные, несчастные. Впрочем, несчастными были все они. Они были несчастны к моменту знакомства с ним и становились еще более несчастными к моменту расставания. Как много их, несчастных женщин, в этом мире! Океан женских горестей и страданий.

Но не он был тому причиной, боже упаси!

Он ни разу в жизни не поднял руку на женщину и теперь недоумевал, какой женщине приспичило поднять руку на него?

Ни разу в жизни. Хотя однажды… до этого чуть было не дошло.

Мушиный инцидент.

Это был долгий романтический уик-энд вдвоем с Джоей — с Джоей, чей голос был подобен звуку раздираемого шелка и чья нервная система просвечивала сквозь кожу узором голубоватых линий, как речная сеть в атласе, — три невыносимо долгих дня в Париже, пронизанных чувством голода, ибо им нигде не удавалось поесть. И это в Париже! Нет, конечно, они заходили в разные ресторанчики и даже садились за столик, но, что бы он ни выбирал в меню, ее это не устраивало — из диетических, гигиенических, гуманитарных или просто вздорных соображений, — а ее выбор всякий раз не устраивал его то по причине высокой цены, то из-за дурных манер официанта, а то и просто из-за сложного названия, которое он не хотел читать вслух, чтобы лишний раз не показывать Джое («Хое»), насколько он слаб во французском. Три дня они бродили по Парижу — гастрономической столице мира, — разругавшиеся в пух и прах, голодные и обиженные, а когда в угрюмом молчании вернулись домой, в квартиру Треслава, там повсюду были тысячи дохлых и полудохлых мух — mouchoirs,нет, mouches.(И как только он вспомнил их название по-французски, притом что mouchesне значились ни в одном меню?) Налицо было массовое самоубийство мух; они валялись мертвыми или агонизирующими на кровати, на подоконниках, на столах и даже в домашних туфлях Джои. Она завопила от ужаса. Не исключено, что и он вскрикнул, но если и вскрикнул, то коротко. Она же вопила не переставая — и этот вопль, подобный звуку тысяч раздираемых полотен шелка, мог бы занять почетное место в ряду адских мук. Треслав неоднократно видел в кино, как мужчина выводит женщину из истерики, давая ей пощечину. Но сам исполнил лишь видимость пощечины.

Впрочем, этот застывший на полпути жест был ничуть не лучше полноценной пощечины, а то и хуже, ибо его незавершенность указывала на то, что Треслав действовал сознательно и потом уже не мог сослаться на временное помутнение рассудка, вызванное, среди прочего, голодом.

Он был готов признать, что вид всех этих мух, сдохших, как… собственно говоря, как мухи — tombant commes des mouches, [43] — произвел на него не менее тяжкое впечатление и что попытка пощечины предназначалась для успокоения его собственных нервов, так же как и нервов Джои. Но это его не извиняло — мужчина должен контролировать себя даже в непредвиденных ситуациях, а потеря самоконтроля позорит его не меньше, чем распускание рук.

43

Сдохшие, как мухи (фр.).

— Бей мух, если тебе так нужно кого-нибудь бить, — завопила Джоя своим раздирающе-шелковым голосом, — но никогда, никогда, никогда, никогда… не смей даже думать о том, чтобы ударить меня!

В какой-то момент Треславу показалось, что эти нескончаемые «никогда» могут превзойти числом дохлых мух.

Он закрыл глаза, пережидая приступ головной боли, а когда открыл их, Джои в квартире не было. Ночь он провел на диванчике в прихожей, а утром, зайдя в спальню, увидел, что агония прекратилась: ни одна из мух не шевельнула и лапкой. Вооружившись веником и совком, он стал собирать павших, наполнив ими мусорное ведро. Едва он с этим покончил, как приехал брат Джои забирать ее вещи.

— А ее туфли с мухами оставь себе, — сказал он Треславу, как будто подозревая его в намеренном заполнении женской обуви мушиными трупами. — Сестра сказала, что дарит их тебе на память.

Треслав хорошо помнил Джою и был уверен, что она не могла совершить ночное нападение. Ее хрупкий скелет вряд ли выдержал бы немалый вес нападавшей, а тембр ее голоса не мог настолько понизиться. Кроме того, он ощутил бы ее присутствие за несколько кварталов по тонкому звону предельно натянутых нервов.

Не говоря уже о непосредственном контакте с ней, что стало бы гибельным для его рассудка.

Еще был инцидент с намалеванным лицом.

Треслав вспомнил его и тут же выбросил из головы. В этот день он был непривычно бодр, но все же не настолько, чтобы вспоминать в деталях инцидент с намалеванным лицом.

Просидев дома четыре дня и все еще испытывая болезненные ощущения, он позвонил своему врачу. Он мог себе позволить лечение у частного врача — одна из положительных сторон отсутствия жены как дополнительного финансового бремени, — и прием был назначен на вечер того же дня, а не на следующий месяц в стиле государственных клиник, когда он был бы уже либо совсем здоров, либо совсем мертв. Он обмотал шею шарфом, надвинул шляпу на глаза и, выйдя из дому, быстро нырнул в проулок. Двадцать лет назад его пользовал Чарльз Латтимор — отец нынешнего доктора Джеральда Латтимора, — скоропостижно скончавшийся в собственном кабинете спустя пару минут после того, как оттуда ушел Треслав. А еще двадцатью годами ранее Джеймс Латтимор, дед нынешнего доктора, погиб в автокатастрофе, возвращаясь от Треслава, которого он лечил на дому. Всякий раз, посещая доктора Джеральда Латтимора, Треслав невольно вспоминал о судьбе докторов Чарльза и Джеймса Латтиморов и ничуть не удивился бы, узнав, что Джеральд Латтимор невольно вспоминает о том же самом.

«Винит ли он меня в случившемся? — думал Треслав. — Или, того хуже, страшится моих визитов, которые могут привести его к повторению участи отца и деда? Врачи читают судьбу по генам, как гадалки — по кофейной гуще; они верят в неслучайность совпадений».

Каковы бы ни были воспоминания или страхи доктора Джеральда Латтимора, но при осмотрах Треслава он всегда действовал жестче и грубее, чем это казалось необходимым пациенту.

— Сильно болит? — спросил он в этот раз, надавливая на его нос.

— Очень сильно!

— И все же я не думаю, что это перелом. Принимайте парацетамол. Что с вами случилось?

— Налетел на дерево.

— Вы удивитесь, узнав, как много моих пациентов налегает на деревья.

— Я не удивляюсь, в Хэмпстеде полно деревьев.

— Но здесь не Хэмпстед.

— В наше время все мы слишком озабочены, чтобы внимательно смотреть, куда идем.

— И что вас так заботит?

— Все подряд. Жизнь. Утраты. Счастье.