Вор (Журналист-2)
Шрифт:
В отличие от газетчика оперуполномоченный Владимир Колбасов был слушателем неважным (хотя умение слушать должно быть неотъемлемой частью оперского искусства), ему было скучно и неудобно — ухо, казалось, намертво прилипло к нагревшейся алюминиевой миске. С точки зрения опера, старик ничего интересного не говорил, так, молол какую-то ностальгически-философскую чушь… Тем не менее Колбасов добросовестно помечал все, что говорил старик, скорописью в своем блокноте и время от времени поглядывал на часы, торопил стрелки — скорее бы уж эти двое закончили свою бодягу… Для него время тянулось медленно, а для Серегина с Михеевым — наоборот, быстро.
Барон заметил, что пролетело полтора часа, только когда журналист вынул из своего диктофона девяностоминутную
— Скажите, Юрий Александрович… — Серегин запнулся на мгновение, но потом взглянул старику в глаза и решил все-таки задать свой вопрос: — А вам не хотелось бы все переиграть в жизни? Ну, по-другому ее прожить, если бы такая возможность выпала?
— Нет, — мотнул головой Барон. — Я сам задавал себе этот вопрос. Не хотел бы я ничего переиграть. У меня была очень интересная жизнь, а главное — я всегда был свободен, даже тогда, когда в этой стране про демократию с гласностью еще и не слыхивали… Ну да, были у меня свои издержки — крытки да зоны, там, спору нет, жизнь не сахар… Но зато я на воле жил так, как хотел, мало в чем себе отказывал, и начальников надо мной не было… Я жил интересно, понимаете, молодой человек? Интересно, и так, как хотел… Нет, жизнь у меня получилась. Был я счастлив, точно был… Любил, и меня любили… Я много людей от смерти спас — мне ведь тоже приходилось приговоры выносить, но не советские, а человеческие… Журналист медленно кивнул и задал новый вопрос:
— А потерпевшие… Те, кого вы обносили, — вам никогда не было их жалко? Юрий Александрович фыркнул:
— Этих-то? Я вас умоляю… На государево я никогда руку не поднимал… А мои потерпевшие были жуликами еще почище меня, они сами людей обворовывали и грабили, скапливали огромные ценности. А я имел интерес их этих ценностей лишить… Был у меня один потерпевший, некто Кренц, скромный бухгалтер из сберкассы… Я когда его квартиру посетил, мне дурно чуть не стало — как в музей попал, честное слово… Но взял я у Кренца только две папки с орденами архимандрита Киевского, а до остального даже не дотронулся — зачем даже барыгу совсем-то раздевать? Пусть поделится с ближним долей малой — и хватит… А Кренц себе еще наворовал бы, если бы через год после того дела сосулька ему на голову не упала… Жулики — они ведь очень быстро снова становятся жирными… И жалеть их нечего. Поверьте мне, нет у нас в стране настоящих коллекционеров, потому что нельзя у нас было коллекционировать предметы искусства без спекуляций, воровства и разных других подлостей… Это просто невозможно было. Это и сейчас невозможно… Все самые известные коллекции собирались на обманах и мошенничествах!
Барон разволновался и закашлялся. Серегин, внимательно глядя на него, подождал, пока старик отдышится, и с какой-то странной интонацией поинтересовался:
— Ну а кроме ваших… э-э-э… занятий было у вас в жизни еще что-то? Любовь, женщины интересные?
— Женщины? — Юрий Александрович распрямился и сверкнул глазами совсем по-молодому. — Еще какие! Вы, Андрей, даже не поверили бы мне, если бы я вам некоторые имена назвал… Женщин было много… Я ведь не всегда был таким, как сейчас, больным и старым… Правда, настоящая любовь у меня только, что называется, под занавес случилась… Вы не думайте, что я по притонам с марухами валялся… Жена у меня была такая, что любой бы позавидовал… Искусствовед, умница, а глаза — глаза такие, что хоть картины пиши…
— Вы говорите, была? — Журналист посмотрел на старика с сочувствием. — Она что, умерла? Простите, если я задаю бестактные вопросы…
— Не будем об этом, — ушел от прямого ответа старик. — Я теперь с моей Ирой-лебедушкой только на том свете увижусь. Если он есть, конечно… Эх, молодой человек, какой у нас с ней красивый роман был… Я ей долго не говорил, кто я такой на самом деле, потерять боялся… А она меня, даже когда все узнала, не бросила… Для нее, для Иринушки моей, люди как картины всегда были, а картины — как люди, столько она мне всего про разную живопись рассказывала, даже про ту, которую сама
ни разу не видела… Помню, были мы с ней в Эрмитаже на выставке итальянского искусства шестнадцатого-двадцатого веков из собраний музеев Милана… Тогда три крупнейших миланских музея — Кастелло Сфорцеско, Пинакотека Брера и Галерея современного искусства — около тридцати шедевров в Питер прислали… Ирина встала перед «Венецианскими любовниками» Бордоне — и плачет… Я говорю:«Что с тобой, родная?» А она: «Не могу смотреть, больно, как они о своих картинах заботятся! В каком они замечательном состоянии! А у нас…» И плачет… А как не плакать-то? У нас ведь в музеях прославленных такое творилось и творится — не то что плакать, криком кричать можно! Российское национальное достояние потихоньку тает — временем и людьми транжирится…
Юрий Александрович приблизился в разговоре к опасной зоне, он почти физически ощутил, как напрягся где-то слушающий его беседу с журналистом оперок Колбасов… Но Барону нужно было посмотреть, как прореагирует Серегин на намек о больших хищениях в Эрмитаже.
— У нас из запасников музейных еще лет тридцать безнаказанно красть можно — в Эрмитаже, например, несколько десятков лет ревизии не было… Мне самому не раз предлагали купить ворованное из Эрмитажа, но я краденых вещей терпеть не могу, у меня дома всегда все только чистое было… И не только из запасников тащат, кстати… Процентов тридцать из того, что в Эрмитаже висит, никакие не подлинники… У Серегина загорелись глаза.
— А конкретно? Вы можете назвать конкретно картины, какие-нибудь имена? Юрий Александрович, ведь то, что вы говорите, это же настоящая сенсация!
— Нет, — покачал головой вор, — фамилий я называть никаких не буду… Это не мой стиль… И вообще зря мы на эту тему свернули — у меня и сердце что-то защемило снова… Не будет никаких сенсаций, считайте, что я вам ничего не говорил…
Произнося эти слова, старик вдруг пристально посмотрел на журналиста, потом коснулся пальцем своего уха, потом тем же пальцем показал на стену. У Серегина в глазах мелькнуло удивление, но потом он понял и медленно кивнул:
— Ясно… Ну что же, не хотите — как хотите… Слухов-то про Эрмитаж много ходит.
— Слухи — они слухи и есть, — сухо сказал Барон и вновь показал газетчику на стены.
Серегин кивнул увереннее и вопросительно вскинул подбородок: мол, понимаю, что сказать что-то хотите. Старик подтверждающе прикрыл глаза, затем приложил палец к губам и наконец сделал рукой несколько вращательных движений: дескать, говори, говори, парень, не замолкай.
— Собственно говоря… — протянул журналист, — я даже не знаю, как поступить… Для одной публикации у меня уже материала, что называется, выше крыши… А с другой стороны, вы действительно настоящая энциклопедия, и из вас еще можно черпать и черпать…
— Всего все равно не расскажешь, — пожал плечами Юрий Александрович. — Да и времени столько нам не дадут… Когда вы сможете материал к печати подготовить? Я бы хотел просмотреть то, что в газету пойдет…
Произнеся эти слова, Барон снова прибег к языку жестов и мимики, пытаясь донести до журналиста следующую информацию: я тебе скажу кое-что интересное, когда принесешь материал на вычитку…
Серегин, казалось, понял, по крайней мере до него дошло, что старик хочет сообщить ему нечто очень важное, но пока почему-то не решается… Газетчик откашлялся и, прикинув что-то в уме, сказал:
— Расшифровка много времени не займет… Потом подредактировать немного надо, скомпоновать… Со своим начальством я все утрясу завтра к вечеру, они материал вчерне просмотрят, замечания выскажут… А послезавтра могу уже вам все почитать принести…
— Договорились, — кивнул вор. — Только я обязательно прочитать все должен, мало ли что ляпнул в ваш диктофон по неосторожности…
Серегин ответить не успел: дверь в кабинет без стука распахнулась — и на пороге появился улыбающийся Колбасов. Барон, увидев, что правое ухо опера явно краснее левого, тоже улыбнулся и незаметно подмигнул журналисту.