Воробей под святой кровлей

Когда на секунду все смолкли, готовые вновь разразиться воплями и бросить ему в лицо тяжкое обвинение, стало слышно тяжелое и хриплое дыхание беглеца, которое толчками вздымало его грудь, разрывая в судорогах тщедушное тело несчастного. Пыльные, перепачканные кровью льняные волосы разметались по краю алтарного покрова. Худенькая фигурка прильнула к каменным ступеням, точно от этого соприкосновения зависела сама жизнь. Если у юноши и оставались еще силы, чтобы заговорить или приподнять голову, то ему достало и сообразительности не делать таких попыток.

— Как посмели вы столь кощунственно оскорбить храм Божий? — вопросил аббат, мрачно сверкая глазами.

От его взора не укрылся блеск стали в руке одного коренастого крепыша, который незаметно пробирался сквозь толпу, стараясь сбоку подкрасться к жертве.

— Убери нож, или гореть твоей душе вечно в геенне огненной!

Ловцы отдышались, и в них снова вспыхнула ярость. Не менее десяти человек сразу подняли голоса, оправдывая себя и обличая вину беглеца; каждый старался перекричать другого, так что ни слова нельзя было понять в этом гаме. Аббат Радульфус грозно простер руку, и укрощенная им толпа затихла, крики перешли в глухой ропот. Кадфаэль, видя, что человек с ножом, вместо того чтобы убрать оружие, только спрятал его, заступил ему дорогу и резким движением выставил перед собой канделябр.

— Пусть говорит кто-нибудь один, если у вас есть что сказать! — распорядился аббат. — Остальные помолчите. Вы, молодой человек, кажется, стремитесь высказаться за всех…

Молодой парень, который выдвинулся из толпы и которого, судя по всему, они признавали за предводителя, с самоуверенным видом встал перед аббатом. Это был рослый и ладно скроенный молодец, державшийся развязно. У него было смазливое лицо, и, казалось, он слишком хорошо сознает свою пригожесть. Вдобавок он имел самый щегольской вид, как будто нарядился для праздника во все самое лучшее: сейчас, правда, его кафтан был несколько помят и потрепан — ему, очевидно, досталось в пылу погони, — а красное одутловатое лицо свидетельствовало, что он изрядно накачался вином. От вина-то он, как видно, и расхрабрился, иначе вряд ли вел бы себя так вызывающе, очутившись лицом к лицу с самим аббатом.

— Я скажу за всех, святой отец! Это — мое право. Мы вовсе не желаем оказать неуважение к аббатству и вашей милости, но мы хотим, чтобы нам выдали этого человека, совершившего нынче ночью грабеж и убийство, в чем я его обвиняю, а остальные подтвердят. Он оглушил моего отца и украл драгоценности из кованого сундука, поэтому мы пришли его схватить. И сейчас мы, с позволения вашей милости, избавим вас от его присутствия.

Они бы и впрямь выполнили свое намерение, если бы не монахи. Но аббат не шелохнулся, а остальные братья стеной стали рядом с настоятелем, преграждая дорогу толпе.

— После того, как вы ворвались к нам, точно разбойники, я ожидал услышать от вас извинения, — резко ответил аббат. — Что бы там ни сделал этот человек, однако не он проливал кровь и не он угрожал обнаженным клинком в стенах церкви, на самых ступенях алтаря. Может быть, он и совершил преступление, но здесь он не чинил насилия, а, напротив, сам ему подвергся. Вам лучше поразмыслить на досуге о спасении ваших душ! А если вы пришли с законной жалобой, то где же представители закона? Я не вижу среди вас помощника шерифа. Не вижу я и провоста, который мог бы выступить с обвинением от имени города. Я вижу лишь свору, которая ничем не лучше убийц или разбойников. А теперь ступайте отсюда и постарайтесь отмолить свои прегрешения! А со своими обвинениями идите туда, куда положено обращаться законопослушным горожанам.

Во время его речи часть толпы опамятовалась, и, поняв, что напрасно ворвались в церковь, люди начали потихоньку расходиться, решив убраться от греха да поскорей улечься в постель. Однако уличные бездельники, охочие до всякого безобразия, никуда не уходили, они еще топтались на месте, упрямо чего-то ждали и поглядывали с недобрым любопытством. Кадфаэль знал их почти всех в лицо. Очевидно, аббат Радульфус, хотя и не был местным уроженцем, разбирался в них лучше, чем они подозревали. Он, как скала, возвышался над толпою, грозным величием своим сдерживая страсти.

— Господин аббат, — обратился к нему все тот же щеголь, — если вы отдадите молодчика нам, то мы его доставим куда положено.

«Как бы не так! — подумал брат Кадфаэль. — Доставите… до ближайшего дерева!»

На пути к реке деревья росли во множестве.

Кадфаэль пальцами снял нагар со свечей, которые вновь вспыхнули ярким пламенем.

— Этого я не могу сделать, — твердо отчеканил аббат. — И будь здесь даже представитель закона, все равно никакая сила не может заставить человека выйти, раз он решил остаться под защитой алтаря. Вы не хуже меня знаете о праве отдавшегося под защиту алтаря и так же хорошо знаете, что нарушение этого права карается смертью, а для души грозит вечной погибелью. Ступайте отсюда, дабы не осквернить насилием святое место! Нам же надлежит выполнить наши обязанности.

— Но позвольте, ваша милость, — униженно пролепетал сердитый молодой человек, тряхнув кудрями, но не смея нарушить почтительную дистанцию. — Вы даже не выслушали нас и не знаете, какое преступление…

— Я выслушаю вас при свете дня, — оборвал его Радульфус. — Приходите утром с шерифом и сержантом, чтобы спокойно и по всем правилам обсудить этот вопрос. Однако предупреждаю — этот человек отдался под защиту алтаря, и согласно обычаю он получил здесь убежище, так что ни вы и никто другой не может насильно вывести его из этих стен, пока не минует надлежащий срок.

— А я предупреждаю вас, святой отец, — весь красный от гнева, молодой человек перешел на крик, — что, если он посмеет высунуться за порог, мы его встретим, и тогда то, что произойдет за пределами владения вашей милости, уже не касается ни вас, ни церкви!

Несомненно, парень был в подпитии: никогда горожанин, даже из богатой семьи, не осмелился бы вести себя так вызывающе. Он и сам испугался своих хмельных речей и в смущении отступил перед аббатом.

— А как же Бог? — холодно спросил Радульфус. — Идите с миром, люди, пока вас не настигла Его кара!

И люди попятились к отворенным дверям, растворяясь в ночном мраке. Но, отступая, они не сводили глаз с распростертой перед алтарем кучи тряпья, из которой высовывалась рука, все еще судорожно державшаяся за край алтарного покрова. Разъяренную толпу не так-то легко успокоить, любая обида ей кажется весьма серьезной. Тем более грабеж и убийство — преступления, караемые смертью! Нет, так просто они не уйдут. Наверняка выставят снаружи, у дверей церкви, и возле монастырских ворот стражу, которая будет ждать с веревкой наготове.

— Брат приор, — молвил Радульфус, окинув взглядом свою встревоженную паству, — и вы, брат регент! Не угодно ли вам возобновить пение? Давайте продолжим службу, и затем братья пойдут почивать, как положено по уставу. Дела людские требуют к себе внимания, однако им не следует отдавать предпочтение перед делами Божьими.

Аббат Радульфус кинул взгляд вниз, на распростертого беглеца, который застыл в таком напряженном молчании, что не мог не слышать всего, что вокруг происходило, и затем перевел взгляд на брата Кадфаэля, который смотрел на него задумчиво и сосредоточенно.