Воробьиная река

– Где ты шлялась! Ну вот где ты снова шлялась! Дети опять некормлены, опять я ужин готовлю, ну что ты тут будешь делать! Шляешься и шляешься, да скоро уже это прекратится?

Один ребенок тут же, как будто это театр и дают батальную пьесу, показательно поколотил другого, и оба хором зарыдали. Какого пола были дети, она не разобрала, очень уж они быстро носились туда-сюда в капустно-соляночных кухонных облаках слез, пара и терпкой домашней атмосферы. Снимая на ходу плащик (лучше бы выбросила), она побрела в коридор, за ней бежала бабка и визжала: опять, наверное, какой-то мужик, снова мужик какой-то, опять эти твои выходные, эти твои командировочные, ох знаем! Ох детям все скажу!

Детям на все было наплевать, они мутузили друг друга всевозможной кухонной утварью (половник, скалочка, венчик) так самозабвенно, что, судя по всему, остановить их можно было только супом, да и то вылив эту кастрюлю помойного кислого кипятка им на голову, подумала она. Боже, какие ужасные. Старший ребенок поднял голову и, осклабившись, посмотрел на нее бессмысленными, кошачьими глазами. Мальчик, поняла она, это мальчик. Тогда и младший – мальчик, не будет же он мутузить девчонку.

Она хотела было уйти (может, перепутала квартиру), но старуха ловко проскользнула вперед нее, закрыла дверь изнутри на ключ и, спрятав его в карман, победно заулюлюкала: дома сидеть будешь, детей смотреть, нашлась тут, мне работай, мне обстирывай, я тебя не для этого рожала, чтобы этих твоих кормить-смотреть, ты сама должна смотреть, ты и меня должна смотреть уже!

Она помчалась в свою комнату, закрылась там и осмотрелась – все, как было. Вот чемодан, вот ноутбук стоит на столе, вот чашка с утренним чаем. Только вот во всей остальной квартире этот кошмар.

Из неразборчивых проклятий старухи, доносящихся из-за двери, она более-менее приблизительно поняла ситуацию: старуха как бы ее мать, жуткие дети – ее собственные дети, мальчики, один уже ходит в школу (но ужасно учится, скоро в школу для отсталых переведут, кричала она, если не будешь им заниматься), другой еще нет, она «за ними не смотрит» и «гуляет с командировочными», вообще совсем отбилась от рук, скоро в тюрьму попадет или ее просто кто-то грохнет, убьют, то есть катается со всякими, шляется по ночам. То есть такая ситуация, понятно.

Она позвонила хозяйкиной племяннице, чтобы сказать, что в дом вселилась сумасшедшая бабка с двумя неуправляемыми детьми, но племянница сказала ей: «Валя, у тебя снова это началось? Давай не будем, а. Ты же не хочешь опять в больницу? Нет, не хочешь?»

Она ответила, что, конечно же, не хочет, вздохнула, решила подумать про все это потом, открыла компьютер и увидела, что муж написал ей маленькое письмо о том, что все-таки решил прогуляться вечером, ходил к чайному домику на набережную, купил замечательный пу-эр и прямо сейчас его пьет. Ну хорошо, подумала она, а про эту встречу, значит, он не написал – и что это значит? Разыгрывает меня? У него тоже какая-то игра?

Поэтому она тоже ничего ему не написала – никаких объяснений. «Тяжелый был день, – сформулировала она все случившееся. – Ложусь спать».

На следующий день, когда она проснулась, она обнаружила, что бабка уже приготовила всем завтрак, но сидит насупившись и молчит. Дети, похожие на лягушат, устало жевали тягучую, как сургуч, яичницу. Она вышла на кухню, заварила чаю на всех, залила себе мюсли молоком, села за стол.

– Сегодня тоже будет шляться ваша мама, – сказала бабка тихим, скорбным голосом. – Вот смотри, диетический завтрак себе делает. А мы, значит, яичницу на сале едим. Как свиньи. А она интеллигенция. Командировочного скоро вам приведет. Помните, уже приводила командировочного? И где он? А съехал. А ложки где серебряные, ложечки ваши крестильные? А с ним съехали. В Ма-га-дан!

Она молча разлила чай по стаканам, стараясь не смотреть ни на кого, быстро выпила свой, собрала сумку и ушла под негромкое скрежетание бабки: «Видите, молчит она у вас. Нечего ей сказать вам. Молчит, но идет. Тянет ее. Не остановить. И так и будет ходить, пока не привезут ее мертвую, доходится же, доездится с ними в машинах».

Она пошла к морю, швырнула сумку на песок, села на нее. Что вообще происходит? Как ужиться с этими ненормальными? Стоит ли ей собрать вещи и сразу же уехать, несмотря на то, что она может тут быть еще почти целый месяц? Очевидно, что начал происходить невероятный бред, от былого хрупкого счастья почти ничего не осталось – стакан раскололся, просто повиснув в воздухе на невидимой нити, рассыпался в хрустальную пыль.

Именно в этом состоянии хрустальной пыли ее и нашел муж – он шел по пляжу с бутылкой вина в руке, явно чем-то расстроенный.

– Снова ты, городская сумасшедшая, – поприветствовал он ее. – Ты меня преследуешь, да?

– Я так и знала, что ты будешь говорить о преследовании, – сказала она. – Я ужасно боялась этого.

– Когда боишься, не подходишь к незнакомым людям и не говоришь им, что ты их жена, разве нет? – спросил он.

Только тут она поняла, что он и правда ее не узнает – или слишком мастерски делает вид, что не узнает, – или просто продолжает играть так талантливо, что в это невозможно не верить.

– Такое бывает иногда, – глухо ответила она. – Видишь человека и понимаешь: а вот это мой муж и все. Могла я так решить?

Муж посмотрел на нее как-то очень беспомощно.

– Да ладно, я просто вчера была в каком-то ужасном состоянии, – объяснила она. – Тяжелый день. Выпила вина в баре. Увидела и поняла – вот, все. Потом самой стыдно было. Я прошу прощения. Конечно же, я вас не знаю и увидела в первый раз.

Муж сел с ней рядом и предложил вина. Он его пил прямо из горла.

– Тоже тяжелый день, – объяснил он. – Ничего страшного, я не обижаюсь. Я даже могу это все вообще не комментировать.

Он сказал, что ему ужасно одиноко в этом городе – нет ни одного близкого человека, ни одного друга, только эти ночные чайки, которые кричат страшно, как кошки, когда их убивают. И городские сумасшедшие, вот вроде нее вчера.

– У меня тут тоже практически никого нет, – ответила она. – Так вышло.

– А родственники? – спросил он.

Она глотнула вина, покатала его во рту, проглотила:

– Да нет, это даже не родственники. Чушь какая-то. Какие-то дикие чужие люди. Каждый день их как в первый раз вижу, вот правда. Это не считается.

Они еще немного поговорили о рыбах, чае и музыке, потом немного целовались, потом он проводил ее до дома, но около подъезда она сказала: пожалуйста, нет, ко мне нельзя. И правильно сказала: дома снова эта бабка, страшно кричала шепотом (дети уже спали) – шлюха, говорила она, шлюха ты, скорей бы тебя уже убил кто, зачем я тебя рожала, это все он, это все его кровь дурная, надо было и не рожать вовсе, лучше бы я тебя сама убила еще до рождения, чем эти командировочные потом, бандиты эти.

Она открыла компьютер и всей своей больной гудящей головой всмотрелась в список писем: что он ей напишет? Напишет ли он ей вообще что-нибудь? Но он только написал, что ужасно по ней скучает и что сидел один на пляже и пил вино – и, разумеется, думал о ней. Лед тронулся, что-то изменилось, поняла она, трогая кончиками пальцев распухшие губы.

На следующий день она пошла туда же, на пляж, и сразу же увидела его. И на следующий день тоже. Они решили не обмениваться телефонами – слишком уж сложной была ситуация.

– Почему ты ничего о себе не рассказываешь? – спрашивал он, вкладывая ей в рот морские камушки и тут же вынимая – они были соленые, красивые, гладкие от слюны. – У нас столько общего, мы смотрели одни и те же фильмы, мы слушали одну и ту же музыку, мне кажется, что я знаю тебя тысячи и миллионы лет, и я ничего о тебе не знаю, и ты каждый день исчезаешь в темноте этого подъезда, и ничего не говоришь о своей семье, о том, кто тебя ждет дома, о том, как так вышло, о том, что происходит.