Воронежские корабли

Тогда он понял, что слуга на дворе выбивает палкой пыль из ковра.

Но не это все-таки разбудило его.

И вдруг раздался тот звук… господи боже мой! Это пела, выговаривала пастушья дудочка. Где-то, видимо за рекой, ходило стадо.

Дудочка и была воспоминанием о доме.

Так начался этот знаменательный день.

Кавалер Корнель не будил утром Васятку, не тащил его по буграм с тяжелой шкатулкой. Он, кавалер, голубой плащ надел, кафтан с серебряным шитьем, зеленые башмаки на красных каблуках, с золотыми пряжками. То всегда в рыжем парике ходил, а нынче надел белый, обсыпанный мукой. Длинная шпага на дорогой перевязи болталась сбоку.

Кавалер был преважен.

Встретив Васятку, он смешно подмигнул и, оттопырив шпагой плащ, пошел к адмиралтейству.

Герцог ижорский Алексашка еще раньше туда отправился, поехал в раззолоченной карете, запряженной шестериком вороных жеребцов, с верховым форейтором, с запяточными гайдуками.

До адмиралтейского двора и полверсты по было, по такой погодке самый бы раз пешком прогуляться. Ему, может, и самому хотелось пройтись, но очень уж любил пустить пыль в глаза. Медом не корми, только б против всех отличиться.

Туда, к адмиралтейству, тянулся народ – и в каретах, и в колымагах, и верхами, и пешие.

Государева верейка, разукрашенная пестрыми вымпелами, покачивалась на легкой волне.

А тот корабль, что собирались спускать, «Пантелеймон», подпертый толстыми бревнами, стоял еще на суше, наряженный, как немецкий щеголь: по борту – толстые жгуты из сосновых веток, и мачты перевиты красными, голубыми и белыми лентами. И таких же цветов флаг на корме. Медные пушки, начищенные до огненного блеска, как бы языки грозного пламени, жарко сверкали на солнце.

А под кораблем устроили широкие, намазанные жиром полозья. По ним «Пантелеймон» должен был соскользнуть в воду.

На толстом слое жира отражалось солнце, а мужики, макая квачами в бочки, все мазали и мазали полозья.

И возле валялись пустые бочки из-под жира.

Герцоговы слуги побежали глядеть, как будут спускать корабль, и Васятка увязался с ними.

И он увидел царя.

Он узнал того длинного, с кошачьими усиками, Питера Баса, который взял его табачными пальцами за щеки и отдал кавалеру.

Питер Бас саженными шагами ходил вокруг корабля, глядел – так ли все сделано, не забыли ли чего. За ним рысцой трусили важные господа: ижорский герцог, господин адмирал Апраксин, кавалер Корнель и еще какие-то, по разговору – немцы, франты, в цветных плащах, в белой пене кружевных воротников.

Еще были иноземцы-мастера – в кожаных штанах, в красных и полосатых куртках, с трубками в зубах.

Тоже и русские мастера были, шхип-тимерманы, или, проще сказать, корабельные плотники, Федос Скляев, царский любимец, Гаврила Меншиков, Лукьян Верещагин.

Человек с двадцать ходили за Питером, не отставали.

Царь кричал сиплым, прокуренным басом. У одного мужика вырвал квач, замахнулся, но бить не стал.

Длинной ногой отпихнул пустую бочку. Она подкатилась под ноги расфуфыренному немцу, и тот, не успев отскочить, растянулся, запачкал рыжей глиной бархатный малиновый кафтан. И Питер Бас заржал, как жеребец, и все заржали. И какой упал, тоже, хоть и нехотя, а посмеивался.

Потом Федос Скляев что-то сказал царю. Тот нахмурился, дернул щекой и полез через подпорки в яму под киль корабля. За ним все полезли и скрылись в яме.

Васятка толокся среди герцоговых слуг.

Все воронежские бугры были усеяны горожанами и посадскими. Торговые люди – какие палатки раскинули с жамками, с кренделями, с маковниками, какие кузова поставили с пирогами, какие с бочками квасу, меду, какие с горячим сбитеньком, – все эти торговые люди кричали, божились, навязывали свой товар, сыпали присловьями и прибаутками.

Еще великий пост не кончился, а кругом – грех, праздные люди, торжище.

Успенский дьячок Ларька плевался, хватал за полы идущих поглазеть, стращал вечными муками: пост же!

Остановленные вздыхали, крестились, сокрушаясь, а сами все-таки шли.

Вдруг на реке пальнули из пушки. К корабельным подпоркам кинулись мужики, стали выбивать бревна, на которых держалось судно. Вот выбили последнюю подпорку – и корабль, сперва медленно, нехотя, а потом шибко, как стрела, разбрасывая и ломая доски полозьев, помчался к воде.

Он ворвался в синюю гладь реки, зарываясь носом в белую пену волны, разметывая брызгами солнечные кружочки.

Когда, выровнявшись, корабль закачался на воде, на нем заиграла роговая музыка, застучали барабаны.

Народ закричал, зашумел. С адмиралтейства ударили пушки. А Питер Бас уже подплывал на верейке к «Пантелеймону». Он проворно вскарабкался на корабль по веревочному трапу и, сорвав с черных кудрей треугол, закричал:

– Виват!

И все матросы и гости закричали:

– Ура! Виват!

И на буграх зеваки тоже кричали что-то.

А долговязый Ларька стоял у церковных ворот и плевался.

Глава девятая,

содержащая описание адмиралтейского гезауфа, и как веселый Питер Бас определил дальнейшее течение Васяткиной жизни

Вечером того дня во дворце светлейшего князя и герцога ижорского дым стоял коромыслом.

Толстые витые свечи горели в люстрах, в модных шандалах, в степных канделябрах, всюду, даже на лестнице. И на крыльце.

Красновато озаряя каменных мужиков с рогатинами, пылали смоляные плошки.

А в залах столы стояли, накрытые бахромчатыми скатертями. И чего только не было на них – всякие яства.

Наши природные, русские: холодцы, гуси, поросята, аршинные осетры, кулебяки мясные и рыбные, тугие моченые яблочки, кувшины с брагой и медом.

И заморские: духовитый гишпанский апельсин – одна сладкая мякоть, склизкие ракушки – устерсы, граненые бутыли с фряжскими винами.

И роговая музыка турукала на хорах. Под нее кавалеры и дамы плясали. Они кланялись, скакали, били каблуком, вертелись на пятке.

И табачище курили из глиняных трубок. Так курили, что войдешь в горницу и – словно пожар: один дым, а люди в нем как бы погибают.

И все пьяным-пьянехоньки были, и всяк свое орал.

Кой-где уже и до драки доходило. Английский мастер Джон Перри, выхватив шлагу, хотел было господина адмиралтейца колоть, насилу розняли. Сам государь разнимал. Он снял с Апраксина парик и пришлепнул ладошкой по лысине. Он сказал: