Воротиться нельзя влюбиться!

И вот что интересно, сон и не думал становиться эфемерным или заканчиваться. Напротив, с каждой секундой он словно набирал силу, наливался реалистичностью и подробностями.

Например, пахло в комнатушке травами и какой-то тухлятиной. Босые стопы неприятно колол жёсткий соломенный половик, а по ногам тянуло холодом из-под перекособоченной двери. Я удивлённо осмотрела себя — на мне красовался традиционный русский народный сарафан, надетый поверх рубахи с широкими рукавами.

— Здравствуйте! А вы кто? И где я?

— Ты в Явомирье. Добро, как говорится, пожаловать! — весело оскалилась старуха.

— Это где? — я лихорадочно попыталась припомнить, слышала ли такое название раньше, и не смогла.

— У Кощея в бороде!

Что за ерунда? И ведь всё вокруг такое реальное — я даже ущипнула себя за руку, чтобы убедиться, что не сплю. Ойкнув, потёрла отдающее болью место. По всему выходило, что это не сон. А что тогда? И чем объяснить сползающую с бабки личину, если не сном?

Или всё, приехали, Марина? В Новый год — с новыми психическими расстройствами и галлюцинациями?

— Уважаемая… — я сделала паузу, ожидая, что старуха подскажет, как к ней обращаться, но напрасно время потратила, пришлось продолжать: — Вы могли бы объяснить, где я и что происходит?

Но старуха ничего объяснять не собиралась, только радостно улыбалась в ответ. Я бы даже сказала, лыбилась.

— С голосом чутка не угадала, а так — ну чисто в десяточку, — умилилась собеседница. — Ты энто, не серчай больно-то на меня. Я месяца через три вернусь. Али через четыре. Шама понимаешь, такие краесроки — кикиморам на смех.

— Что? Какие краесроки? О чём вообще речь?

— Ай, да разберёсси. Али не разберёсси. Твоя беда. Жрать захочешь — вон в том шкафу бери. В энтом — яды всякие, отравы да зелья вредоносные. Шама не пей, другим давай. Одёжки в шкафе. Место отхожее за домом, по тропинке найдёшь. В деревню лучше пока не ходи, — прошамкала она, — да и вообще не ходи, спросють с тебя.

— Что спросят? — нахмурилась я, чуя, что весь этот ликбез ничем хорошим для меня не кончится.

— А я чё? — невинно захлопала глазами старуха. — Я ничё! Сидела б ты в своём Навомирье, кто ж тебе виноват-то? А я, коли хочешь знать, тебя не звала. Двойника себе сотворить пыталася. А уж коли счастье-то шамо в руки плывёт, то кто ж откажется-то от него, а? А? Вот и я об том толкую, что никто. А у меня краесроки горят! Ну всё, бывай, девка, как там тебя…

— Марина, — машинально подсказала я.

— Ой, страсти-то какие! Прям бяда, а не имечко! — бабка театрально прижала сухую ладонь со скрюченными пальцами к груди. — Ажно прям до потрохов пробрало. Ты уж зовись Маруськой, коли не хочешь лишних бед, а то достанется ещё и от Марены, — последнее слово старуха прошептала так тихо, словно нас могли услышать.

— А кто такая Марена? — спросила я, но в ответ говорящая загадками бабка только руками замахала.

— Ой всё! Молчи уж, малахольная! — опасливо осмотрелась старуха. — Ну, бывай, удачи тебе, как говорится, здоровьечка да жениха бохатого!

Она осенила меня благословляющим жестом, с недюжинной силой рывком достала из ближнего к выходу шкафа массивную ступу и ловко в неё забралась, мелькнув скрюченной сухой ногой. Подхватила подмышку подозрительно звякнувший богато украшенный ларь, распахнула скрипучую дверь, обернулась на меня и добавила:

— Ты энто, сильно-то не серчай. Я как ворочусь, чем-нить тебя одарю. Коли доживёшь!

И с этими словами бабка уцепила приставленную к косяку метлу, махнула ею перед моим носом, а потом взяла и вылетела вон.

Вылетела. По воздуху. В ступе. В ступе, управляемой метлой. Я даже успела заметить, что её древко сделано из неровного тонкого ствола, а прутья прикручены старой, позеленевшей проволокой.

Я в шоке и мой шок в шоке.

Оторопело посмотрела ведьме — а это, очевидно, была ведьма — вслед. Но долго так простоять не смогла: за порогом лютовала зима, ноги мгновенно озябли, и я даже сквозь шок почувствовала холод.

Захлопнув дверь, я невольно заозиралась, а потом принялась осматриваться в поисках одежды и обуви. В маленьком домике явно кто-то поколдовал — шкафов было столько, что я устала открывать дверцы. И, главное, смотришь с двух шагов — вроде один шкаф. А стоит дверку открыть, в нём ещё десяток, вложенных друг в друга, как матрёшки. Пока нашла вещевой сундук, запыхалась. Откинула массивную крышку с коваными уголками и заглянула внутрь. А там ларь. Открыла ларь, а в нём мешок. Развязала его, а внутри — три кокошника и две пары лаптей. Всё самое нужное.

— Да что за чертовщина такая?! — возмущённо пробормотала я и вернулась из шкафного пространства обратно в комнатку. Осмотрелась.

Белёная печка, внутри которой потрескивает огонь. Тёплая и древняя. Над ней — постель на полатях, забраться на которую можно только по лестнице. Остальное пространство закрыто полками с банками сушёных трав, ягод и кореньев. На округлых стеклянных боках — этикетки. Очанка лекарственная, лапчатка белая, зимолюбка зонтичная, аир болотный, ятрышник пятнистый, боровая матка, молочай, нечуй-ветер, расковник, прострел. Это вообще что за названия? Из всего перечисленного мне известен только молочай.

У окна — большой, добротный рабочий стол. Столешница каменная, отшлифованная до блеска, а ножки — из брусьев. Над окном — куча полок с книгами в кожаных переплётах, почерневшими то ли от времени, то ли от жизни с ведьмой. В ящиках поблизости — баночки, скляночки, лопаточки, ложечки, ступки. Настоящая алхимическая лаборатория.

В общем-то, это вся обстановка. Комната квадратная. По одной стене — печка и банки с сушёными растениями. По другой — окно, стол, книги и дверь. По третьей — шкафы. По четвёртой — стеллажи. Подошла к ним поближе и чуть не заорала в голос.

Куски рогов, склянки с какой-то болотной жижей, сушёные мыши, сосуды с кровью, плавающие в банках глаза и уши… А одна из полок с застекленной дверцей занята клетками с запертыми в них живыми зверьками и птичками. Кошмар! Кунсткамера настоящая! И главное — ни звука. Видимо, чары какие-то… Стоило повернуть торчащий в дверце ключик и приоткрыть её, как комнатка наполнилась чириканьем, шуршанием и тонким жалобным писком.

— Да что ж такое-то?.. — в ужасе посмотрела я на птичку в маленькой клетке.

— Выпусти нас, красна девица! — взмолилась птаха человеческим голосом.

Было б у меня что в руках — точно выронила бы.

— Я-то выпущу, но там зима, — указала я за окно.

— Выпусти, милая, сердце в неволюшке скорбит да ноет…

— Выпусти! — поддакнули мышки из банки с перфорированной крышкой.

И посмотрели на меня жалостливыми глазками-бусинками.

— На улицу? — уточнила я.

— На волюшку ясную, — пропищали мышки.

В общем, я не выдержала и достала банку и клетку с полки. Кроме мышек, говорливой птахи и флегматичного ужика в коробке, в которую я заглянула с опаской, нашлись ещё спящие летучие мыши и две жирные жабы в террариуме. Их я трогать не стала — одни в спячке, другие зимой на воле не выживут.