Воровской орден

Начали они свои похождения с поездок в Москву.

Квартиру снимали рядом с Казанским вокзалом. Сначала ездили просто так — «погулять и отдохнуть». Но деньги быстро заканчивались. Начинали соображать где их раздобыть, чтобы погулять еще. Мальчишки придумали (компания у них тогда была еще смешанная) «продавать девчонок». Деньги брали вперед, потом — отвлекающий маневр, и покупатель оставался без «товара». Но этот номер удавался не всегда. И тогда шли на «гоп-стоп», на грабежи.

— У нас в следственном изоляторе почти все малолетки сидят по 145-й статье. Но мы-то хоть шапку сняли с потерпевшей, а некоторые сидят за лифчики, за колготки! — Ира задохнулась от возмущения.

— Когда денег — ни копейки, а одеваться хочется, то очень хочется кого-нибудь раздеть, — сказала по-дельница Иры Оля Б.

— Года два назад пошла мода на обмены одежды. Носить одно и то же надоедает. А новая модная одежда дорогая. Вот и придумали. Сначала обменивались подруги. Потом обмен стал принудительным. Все чаще звучало: «Поношу и отдам». Не дать — не поделиться — стрёмно, то есть стыдно, — объяснила мне Ира, — и первое время чужое возвращали. Потом перестали. А дальше совсем оборзели, начали просто требовать: «Снимай!»

Оставленные на свободе девчонки из другой шайки появились точно в назначенное время, заливаясь смехом. Надвинутые на глаза вязаные шапочки. Длинные, до пят юбки… «Метелки». Так прозвали их в Чебоксарах.

— Ну, что там, в Москве, о нас говорят?

— Молодежь волнуется, — отвечал я, — модные тряпки уже не носят. Вдруг нагрянете.

Пошутили и начали рассказывать.

Перед выходом на улицы одни «метелки» обматывают ладони пластичными бинтами (чтобы не сбивать костяшки пальцев), другие вооружаются палками, штакетинами. На тот случай, если вдруг встретятся «метелки» из враждебного района. Коовавые разборки — все это скопировано у пацанов. Мародерство, уличные кровавые схватки. С побежденных снимают лучшие вещи. Со сверстников переключаются на взрослых. Однажды сорвали шапку с большого парня, который шел с девушкой. «А что он сделает, если нас семнадцать человек?»

Их шайка — не самая многочисленная. В некоторых районах есть группировки по 50–60 девчонок. Чтобы выстоять, этим «метелкам» пришлось заключить союз с «метелками» из соседних районов.

Раздев очередную жертву, они не разбегались кто куда. Шли размеренным шагом. Иногда проходили мимо милиционера, который мог видеть палки, обмотанные ладони, «А что он один сделает? Ха-ха-ха!» Трезвыми мотались по городу редко, отсюда и дерзость. «Выпивали после бани, а баня — каждый день. Ха-ха-ха!»

Их нападения видели прохожие. А они видели, что их видят. И — хладнокровно раздевали сверстниц. «Да всем все равно! Все боятся, как бы и им не досталось! Однажды у монастыря рабочие, которые там что-то копали, заметили, чем мы занимаемся. Мужчины! Ну и что? Отвернулись! Сделали вид, что ничего не видят, ничего не слышат!»

Я сидел и ломал голову: почему они рассказывают о своих преступлениях как о чем-то им самим не слишком интересном? Некоторые не отрицали: да, знали, на что шли и что за это грозит. Некоторые утверждали: что им самим чьи-то вещи были не нужны, и они их себе не брали. Тогда зачем участвовали в грабежах? «Просто так, от нечего делать». Итак, преступление как времяпрепровождение? Лихо!

Я не стал спрашивать у них, что такое грех и что такое добро. И без того было ясно, что представлений о морали у них не больше, чем у трехлетних детей. У них и логика самооправдания детская: «Почему кто-то может носить модные вещи, а я не могу!» Или: «А мы никого не заставляли раздеваться. Потерпевшие сами снимали с себя. Они могли бы не снимать». Получалось, что виновны не они, подавлявшие волю своих жертв палками и даже бритвенными лезвиями, устрашающим видом своей «толпы». А виноваты потерпевшие, психически раздавленные их «толпой».

И все же… Когда «метелки» сняли свои шапочки, оказалось, что у них не такие уж одинаково нагловатые, очень разные глаза, в которых сохранилось что-то детское. Как говорили старые, дореволюционные юристы, порок добавляет возраст. Смыть бы их вульгарную косметику, они стали бы выглядеть совсем иначе.

Из шестерых пришедших на встречу только две показались мне опасно испорченными. Другие четверо были нормальными девчонками. Но это была какая-то особая нормальность, в которой еще предстояло разобраться. Для этого требовалось время. Но девчонки быстро устали и стали спрашивать, когда я поведу их в буфет.

Следственный изолятор в Чебоксарах.

— Я не главная, я простая как все, — сказала мне Таня и попросила разрешения закурить.

— Пусть так, — сказал я. — Но ты одна из самых старших. Тебе полных 16 лет. Ты, по крайней мере, можешь объяснить, почему пошла раздевать.

— Как это получилось? — с неопределенной интонацией произнесла Таня. — Училась в музыкальной школе по классу фортепиано. Да, да! Не удивляйтесь! Восьмой класс закончила всего с двумя тройками. И поехала поступать в педучилище в Канаш. Это в ста километрах от Чебоксар. Решила стать учительницей музыки. Но была еще одна причина. Надоели пацаны. Они у нас особенные. Нет ни одной девчонки, про которую бы не распускали сплетни. Она, мол, такая-сякая. Мою подругу, когда ей было 13 лет, изнасиловал один парень, а потом разболтал. И она боялась из дома выйти. К ней сразу же приставали. Давай, мы тоже хотим. Ну и возомнили, что если моя подруга уже не девочка, то я тоже… А меня дома воспитали строго. Я даже не представляла, как это можно замуж недевочкой выйти. И меня это страшно бесило — то, как пацаны к девчонкам относятся. Им ведь изнасиловать ничего не стоит. Это даже за преступление не считается. И попробуй пожалуйся. Тогда вообще житья не дадут. Одни девчонки становятся личнухами — их кто-то один лично использует. Другие становятся долбежками. Они — общие. Лет в 10 пацану говорят: сейчас ты станешь мужчиной. Кладут под него девчонку. А потом идут «толпой» праздновать. Такой обряд. Ой, не могу, противно! Зло берет, что девчонка всегда как бы сама во всем виновата. Если ее используют «толпой» и кто-то один заразный, то все сразу заражаются. А девчонка — виновата. В больницу идти боится. Узнают соседи, учителя, родители. Триппер в «толпах» за простуду считается. Пацаны прямо при девчонках говорят, кто чем переболел. Я ругалась с ними из-за этого. Меня — били. Чаще всего — ногами.

Преступные действия на юридическом языке называются эпизодами. Каждый эпизод подробно, с участием потерпевших и свидетелей, разбирается в суде и получает соответствующую правовую оценку. Слушая дальнейший рассказ Тани о том, как она дошла до такой жизни, я поймал себя на мысли, что это тоже эпизоды. Тоже преступные действия. Только против будущей преступницы, в данном случае против Тани. Но суд не будет разбираться в этих эпизодах. Во-первых, Нlb обязан. Во-вторых, нечто подобное могла бы рассказать о себе каждая из участниц их шайки. Всех не выслушаешь. Отметим это и дослушаем Таню.

— Я уехала из Чебоксар, потому что просто боялась там жить. Думала, в Канаше потише, ребята сельские получше. Ох, и дура же была! Когда мы не пускали их в свою общежитскую комнату, они просто вышибали дверь. Вахтерши тряслись от страха. Если бы вы только знали, сколько в училище было изнасиловано девчонок! Учителя, конечно, догадывались, но, как и все, боялись.

Меня тоже пытались… Я кое-как отбилась. Потом влюбилась в одного. Симпатичный. Но такой же, как все. Привел меня к своим друзьям. Их было семь человек. Все пьяные.

Полезли… Я заехала одному бутылкой по голове, выбила стекло. Убежала.

Я не знала, что делать. Бросить учебу? Возвратиться домой? К тому, от чего бежала? Смешно! И я поступила так, как поступают многие. Трое мужиков лет по тридцать решили меня изнасиловать. Я недолго сопротивлялась. Зато потом сопливые пацаны уже боялись ко мне лезть. Мужики (это были местные кооператоры и отсидевшие) дарили мне косметику, давали деньги. Собирались мы у одной студентки, которая снимала трехкомнатную квартиру. Хозяйки не было, Первый раз я пришла и обалдела. В одной комнате колются, в другой шмантуются (клей «Момент» нюхают), в третьей — трахаются. Я два раза кольнулась. Мне не понравилось. Шмантоваться любила.

Потом поняла, что пропадаю. Уехала в Цивильск, поступила в культпросветучилище. Но за мной уже шла слава. Бывали дни, когда пацаны пытались изнасиловать несколько раз. Били зверски. Ногами. По почкам. Грозились, что убьют, если не соглашусь. Я вернулась в Чебоксары. Но я была уже другим человеком. Когда девчонки кого-нибудь били, мне уже не было жалко. Я думала: а меня кто-нибудь жалел?

Один раз, правда, пожалела. Девчонке, которую мы хотели раздеть, стало плохо. Оказывается, она была после операции. Я позвонила в «скорую». Возвращаюсь, вижу: другая потерпевшая стоит, ревет, все лицо в крови. Она отказалась снять с себя что-то. И ей порезали бритвой лицо. Теперь те, кто резал, гуляют на свободе под подпиской о невыезде, а я сижу в вонючем изоляторе. От меня требуют фамилий, считают, что я всех объединяла. Но вы-то теперь понимаете, что это не так?