Ворожители

– Уважаемый, где тут у вас шоссе?

Уважаемый ответил на это нечленораздельным матерным пассажем и помахал куда-то в сторону руками, словно отгоняя мух: вот там шоссе.

– А далеко?

– Далеко! – для этой мысли тоже нашлась непростая и сплошь непечатная формула. Разговор навёл мужичка на рассудительный лад, и он по собственному уже почину, путано, но подробно разъяснил, что шоссе тут делает петлю, и идти до него прямо, то есть через посёлок, неблизко. К тому же там ещё озерцо обходить, а это уж и вовсе тягостно. Зато если взять сейчас левее и двинуть сквозь перелесок, то буквально рукой подать до маленького поселения, именуемого Три Сруба. А за этими срубами как раз и начинается местная цивилизация, то есть магазин, почта и прочее в том же роде. Вот рядом с почтой-то шоссе и идёт, и остановка имеется. Последний автобус на Лосево будет как раз минут через сорок…

Поблагодарив душевного мужичка и приободрившись, Георгий споро зашагал по указанной тропинке.

Жёлтые и красные листья заметно устилали землю, рыжеватые кроны горели яркими сполохами среди густой хвои над головой. Пряный аромат увядания от толстого ковра из иголок мешался ещё с чем-то едва уловимым, возвращавшим в детство, в долгие прогулки по Елагину, в царскосельские выходные, в летние каникулярные и чёрт бы разобрал какие ещё вылазки, и вдруг на миг закружилось перед глазами, заныло под ложечкой, и ярко, отчётливо изготовились уже выплыть забытые мечты и обиды невероятной давности…

Тропинка меж тем становилась всё неразборчивее, потом вообще пропала, потом нашлась, но несколько в стороне. Рассудив, что двум дорожкам тут вряд ли было бы место, Георгий продолжил свой марш дальше в заросли.

Темнело непривычно быстро, словно на дальних югах: разговор с мужичком вёлся ещё вполне себе на свету, а через десять минут темень вокруг легла поистине полуночная. Дорожку различить делалось труднее и труднее, пока она не исчезла окончательно. Куда теперь направляться, идей не нашлось, и Георгий решил-таки поворотить назад, но спичек в кармане не было, а тусклый огонёк мобильника не достигал даже до травы под ногами. Ощупью злосчастный ходок едва-едва забрал вправо, где, по его мнению, шла тропа, и чуть не сломал шею, зацепившись за невидимую во тьме корягу и полетев кубарем. Поминая всю родню Гамадиева, местного извоженного мужичка и «Газелей» как вида транспорта, Георгий насилу поднялся; правый голеностоп ломило и дёргало, наступать на ногу удавалось плохо. Однако же впереди между стволами проглядывало неясное свечение, слишком неживое и постоянное, чтобы быть природным. Приободрившись, Георгий из последних сил рванул на свет, хватаясь за что придётся. Гибкий прут больно хлестнул по лицу, чуть не задев глаз, какие-то невидимые сучки расцарапали кожу на руках…

Но, к несказанному изумлению, за стеной чёрных ветвей жилья не обнаружилось. Синеватый свет исходил от могучих кряжистых стволов, возвышавшихся посреди небольшой полянки, и отголоски этого света трепетали в кронах позади него, сбегали к корням и даже парили в плотном воздухе чащобы. Как шевелятся волосы на голове, Георгий не знал, но, возможно, именно это с ним как раз и произошло. Ужас заныл где-то в спине, потянул книзу почки и сдавил в паху, зато чёрт знает откуда возникли такие безудержные силы, что свёрнутая нога абсолютно перестала мешать. Георгий на несколько шагов отступил в сторону, очень медленно и неслышно переместился к кустам по правой руке, сдерживая дыхание протиснулся между когтистыми лозинами, а затем, сломя голову, припустил сам не ведая куда. Несколько раз он натолкнулся на нечто твёрдое и во тьме неразличимое, оставил порядочный лоскут куртки на растопыре с правого боку, чуть не угодил в глубокую яму со скользкими краями и неизвестно чем пожертвовал бы ещё, но бежать вдруг стало некуда.

Прямо по ходу преграждал движение вывороченный корень, слева зиял провал, а справа стеной разросся высокий ивняк. Георгий принялся озираться, ища путь, и тут на него из темноты глянули в упор огромные глаза. Кому они принадлежали, разобрать было нельзя. Глаза светились таким же голубоватым светом, что и давешние стволы, и смотрели не мигая; внешние их углы забирали кверху.

Георгий впервые в жизни ощутил, как подступивший крик завяз в горле, не в силах выплеснуться наружу, прерывисто с шумом вдохнул и всё же завопил непосильной для человека трелью, попятился к вётлам и, скорее почувствовав, чем увидев узкую тропку по самому краю обрыва, бросился по ней, продолжая завывать и глотая стылый воздух. Под ноги кинулась колоссальная еловая лапа; Георгий благополучно перескочил её и, поскользнувшись, со всего маху приложился правым локтем об угол крепкого пня. Боль проявилась не сразу, но через пару десятков секунд, когда он снова уже петлял между едва различимыми стволами, прошила так, что пришлось остановиться. Рукав куртки был тёплым и грузким от крови, кость наверняка не уцелела. Вместе с болью вернулись слабость и нытьё в щиколотке, голова закружилась. Тело продрал безудержный озноб. Из последних сил Георгий сделал ещё несколько шагов, и вдруг… клятый лес кончился.

За деревьями на просторной поляне виднелся вполне почтенный сруб, тёмный, заскорузлый, обнесённый подобием ограды из нечищеных жердей на столбиках и с высоченным колодезным журавлем. Окна в срубе светились.

– Господи, – проговорил, наконец, кто-то то ли в голове, то ли в груди, – куда же я теперь со всем этим денусь? Что же за напасть такая?

Меж тем вечер пал ещё отнюдь не поздний. Сумерки, конечно, сделались гуще, но кромешной темени, окружавшей минуту назад, не водилось и помина.

Едва держась, Георгий доковылял до массивной двери и постучал. Внутри дома послышалось движение, через короткое время засов лязгнул, и на пороге возник хозяин.

Наружностью вышедший обладал самой исключительной. Высокий и жилистый старик с кипенно-белой бородой и прядями седых волос по плечам заслонял собою весь немалый вход в избу. Куртка из тёмной холстины и просторные штаны скрадывали силуэт; пальцы, лёгшие на дверной косяк, легко измяли бы железный шкворень. Ясные глаза смотрели прямо.

– Выручай, отец! – сказал Георгий, не попадая зуб на зуб и поражаясь собой. То ли живописный вид аборигена, то ли недавнее потрясение выволокло из глубин души столь кисельно-посконный стиль, что самому делалось тошно. – Угодил я у вас в лихое лихо!

– И вам не хворать, милейший, – отозвался старик звучным низким голосом. – Не припомню вас среди родственников. Чем обязан?

Говорил хозяин безупречно, как на академических подмостках давно уже не умеют. Голос рокотал по телу и легко заполнял собою каждую пядь вокруг. И от этого голоса готовая уже лопнуть жила между ключицами у Георгия вдруг ослабла, а в груди разлились тепло и тишина. Спина, однако, оставалась каменной.

– Простите, – связки предательски дёрнулись и решили соскочить на сипение. – Я тут заблудился у вас… И вот, рука…

– Пустое, – отозвался старец, не шелохнувшись. – А рука и впрямь требует участия; да, судя по всему, и не только рука. Милости прошу…

И хозяин подался в черноту проёма, открывая путь.

Глава 2

О ты, погрузившийся в мрак ночи и гибели,

Усилья умерь свои: надел не труды дают…

…И я был в таком состоянии, что если бы

аль-Мамун мог его себе представить,

он бы, наверное, взлетел, стремясь к нему. [2]

«Тысяча и одна ночь»

2

Перевод М. А. Салье.

1

Просторные сени обдали пряным вяжущим запахом, определить который не выходило: тут были и травы, и смола, и что-то вяленое, и ягодное, и чего только ещё ни мешалось, но вместе жило равновесно. Слабость словно бы начала подтаивать, озноб отступил. Георгий левой рукой ухватился за притолоку и, стараясь не тревожить пострадавшую лодыжку, задумал втащить себя волоком внутрь избы. Воплотиться плану не дали: старик ловко подхватил антиквара под здоровый локоть, и через секунду тот сидел уже на крепком деревянном стуле посреди главной залы.

Внутри изба смотрелась не слабее, чем снаружи: белёная, колоссальных размеров печь; потемневшая от времени, но добротная мебель, годами отполированная до блеска; глиняные горшки и медные миски; увесистые чугунки; деревянные ведра с обручами. Чёрный тяжеленный стол был идеально чист. Вопреки ожиданиям, на стенах ничего не висело, зато в углу топорщили бока дерюжные мешки, из которых старец принялся выуживать, бросать в плошку и смешивать какие-то ссохшиеся листики, цветки, кизяки и чёрт знает что ещё. Запахло грибами и старой моравской настойкой. Дед беззвучно шевелил губами.