Восемь белых ночей

Почему у меня вызвало недоверие это растянутое печальное «тащиться в центр», которое вроде бы говорило, что поездка в центр – неприятная, докучная вещь, которая, безусловно, испортит ей утро?

Зачем она тогда позвонила? Установить связь, не упустить дух вчерашней ночи, заверить нас обоих, что ничего не изменилось? Или потому, что я слишком долго не звонил и ее захлестнуло пандстрахом? А может, это такое упреждающее действие, правда как прикрытие – отсюда упреждающая спешка и уклончивая конкретика этого «тащиться в центр»?

Разъярило меня то, что вечно я позволяю событиям и людям диктовать мне, как пройдет мой день. Робость? Пассивность? Или обычная застенчивость, которая изобретает почетные препятствия, позволяющие ни о чем не просить – ведь страшно, что тебе откажут? Я мог бы предложить поехать с ней, но не предложил. Я мог бы предложить ей встретиться сразу после, но не предложил. Клара, уловив, что я не собираюсь этого делать, возможно, пришла к выводу, что мне не очень-то хочется ее видеть. Впрочем, это не стыковалось: с какой радости предлагать принести ей завтрак, если мне не хочется ее видеть? С другой стороны, почему я с такой легкостью позволил ей не менять ее планы касательно «тащиться в центр»? Чтобы скрыть разочарование?

Я знал, что сейчас весь день – а с ним и Клара – песком утекут сквозь пальцы. Ее бескомпромиссный тон задушил на корню всякое желание противиться или даже предпринимать такую попытку.

– Где ты будешь в обед? – спросил я.

Ждал что-то в духе: «Там, где люди едят».

– Ну, я обедаю с одним человеком.

Это мне совсем не понравилось. Слово «человек» она подставила на место имени. Я знал, что она знала, что я раскушу ее хитрость. Это что, очередной способ сквитаться? А хуже того – причем это меня тянуло, как муху к свече, – то, что даже если она специально уходит от конкретики касательно этого «человека», она делает это, зная, что я пойму: она нарочно.

– Давай позвоню, как только мы закончим? Устраивает?

Это «устраивает?» тоже не прозвучало нейтрально. Оно могло означать: «Что, доволен?» Или: «Видишь, я стараюсь. Не дури, принимай предложение, пока оно еще в силе». Мне казалось, что она готова пойти на компромисс, но не более того, хотя мы оба знали, что никакой это не компромисс. Это больше напоминало последнюю уступку расходившемуся ребенку, прежде чем родитель потеряет терпение и перейдет к угрозам. «Устраивает?» вполне могло означать: «Бери, что дают!»

Мне очень хотелось увидеть ее сейчас, до десяти утра. А она говорит, что позвонит часа в три.

Я уже понимал, что увидимся мы не раньше, чем в кино, – и то под вопросом.

И чем мне занять все это время? Надеждами? Тревогами? Скандалами с ней? Сидеть и тупо таращиться в стену, на ковер, на окно – в духе какого-то из этих опустошенных персонажей Хоппера? Шляться туда-сюда по Бродвею? Броситься звонить друзьям, которых я до сих пор безмятежно игнорировал? Поплавать в ванне? Пожить с самим собой?

А разве не этим я до сих пор занимался – жил с самим собой, причем с полным омерзением?

– Обломщица!

Она услышала тоже. Не только спертое дыхание, но всю глубину моего отчаяния и бесплодную попытку скрыть ее легким распевом.

– Обломальщица, – произнесла она, придавая слову легковесность – ее обычный способ снять напряжение.

Тут прибыли два ящика с вином. Я расписался и попробовал придать голосу весомость. Но повизгивание было не скрыть, даже в разговоре с рассыльным.

– Я как раз собирался приехать… – Я не договорил. Бессмысленно. Она уже все постановила: обещала позвонить. Незачем дергаться.

– Где ты будешь? – спросила она.

– Буду сидеть во тьме рядом с тейлефоном.

Мы засмеялись. Но я уже знал, что за сегодняшний день ни на миг не войду в здание, где есть риск потерять телефонный сигнал.

Половина десятого. В половине десятого третьего нашего дня мы уже миновали Гастингс. Сейчас казалось – это так далеко. Даже булочки, кофе, непристойный жест, которым она так меня ошарашила, казались так далеко. Клара была нужна мне сегодня. Нужна Клара, чтобы не быть без Клары. Клара, чтобы отгородить меня от вещей, которые, скорее всего, никак не связаны с Кларой, но нашли в Кларе заслон от жизненных неожиданностей. Теперь образ ее останется со мной на весь день. Гулять по городу и проецировать его на каждый магазин, здание, на все. Встречаться с людьми и грезить, что ты не с ними, а с ней. Увидеться с другом и не найти другой темы для разговора. Оказаться в лифте с соседями и жаждать излить на них все свои горести, если вдруг спросят: «Как ваши дела?»

Мы договорились созвониться в середине дня. Я не удержался: «Не заставляй меня ждать целую вечность».

Не заставлю.

Твердо, как подводя итог, и с чувством – имеется в виду: «Не рыпайся, детка». Тон ее обещания привел меня к выводу: она не только мне не позвонит, она приняла такое решение именно из-за того, как я об этом попросил. Плаксиво, удрученно. Мог бы с тем же успехом сказать: не позвонишь – я покончу с собой.

– Вот и хорошо, – сказал я, пытаясь показаться самому себе решительным, бодрым, деловитым.

– Вот и хоррор-шо, – откликнулась она, тут же продырявив мою напускную твердость.

Мы разъединились.

Тут же захотелось ей перезвонить. Чего такого ужасного – перезвонил человеку и откровенно рассказал о том, что тебя терзает: о разбитых надеждах, разбуженных страхах, желаниях, что ты оставил висеть на ветке, а потом срезал еще до того, как успел их выпестовать, приласкать, приголубить? Давить, терзать – как у нее это просто получается. Срезать, терзать. А мне полагалось бы провести утро с ней, наше общее утро. Если бы мы провели вместе ночь, она не заикнулась бы про «тащиться в центр к одному человеку». Если бы я провел с ней ночь, мы бы все еще спали, спали после strudel gateau, спали, а потом – снова strudel gateau. А после я вышел бы купить булок и плюшек, и мы бы снова предались любви на ложе крошек, на ложе ласк, выдохнуть запах хлеба, томны, трепетны, хрипловаты ее слова, как вчера вечером, после стольких сигарет – та Клара, что говорит: я – лучшее, что с ней случилось за этот год, та Клара, что вот-вот сообщит мне нечто ужасное, а в итоге рассказывает, как произносила мое имя во тьме – и я ей верю, как верю и сейчас, – та Клара, что обозвала меня по-французски идиотом, имея в виду то же по-немецки, по-русски, по-английски.

Впереди у меня был явно мерзейший день этого года. Год и так выдался гадкий – и теперь были все основания желать, чтобы он остался в прошлом, она осталась в прошлом, забыть ее, забыть вечеринку, парк Штрауса, Лео, штрудель и лед, что потрескивал на замерзшем Гудзоне в ритме прелюдии Баха-Зилоти. А не смогу забыть – попробую возненавидеть. Вдруг захотелось придумать способ не только ее возненавидеть, но и уколоть. И даже не столько уколоть, а посмотреть, как ей будет плохо. Решила действовать грубо? Вот я ей грубость и покажу. Трубку снимать не буду. Пойду в кино с кем-нибудь другим. А потом – в тот же самый бар. Так я и сделаю. «А я думала, мы договорились встретиться». Ага, разбежалась! Не надо было влезать незваной в чужую жизнь и поливать ее ядом, крошить и крушить все, что человеку дорого, а в кильватере, после того как ты человека уделала, – только пятна и соль на ковре, стеклянная безделушка из дешевой забегаловки под названием «У Эди» и запах твоих губ в воздухе, вкус твоих губ на моих губах, хлеб твоих губ, еда на твоих губах, крошки с твоих губ, крошки, которые я готов собирать по одной, только оставь их у моего порога, запятнанные кровью и вином, присыпанные солью и политые желчью, – и я стану любоваться ими и схороню в них свое семя. Я хотел, чтобы ты мне позвонила, чтобы ты меня захотела, чтобы проявила терпение и доброту. А не тащилась без меня в центр.

Да что я думаю? А если бы я предложил то, что она предложила мне вчера ночью, и ждал бы звонка, который этим утром так и не прозвучал? А если она поступает так, как и я поступал с самого начала? Что могло заставить ее вчера в баре просить меня не бросать ее надолго, когда я пошел в туалет, если бы я до того не дал ей понять, что я – господин Амфибалент Неохочий в человеческом облике?

Я сразу понял: день предстоит неважнецкий. Придется поставить себя на паузу, найти тихое местечко и зверьком, впадающим в спячку, прекратить дышать, замереть, не строя планов, и ждать ее звонка.