Восемь минут тревоги (сборник)

— Она назвала какого-то инженера. Какой-то Шпак или Штак. Рудольф Шта… Нет, не вспомню.

— Штамме? — подсказал командир твердым голосом, и Аусма снова неотрывно стала смотреть на его веснушчатое осунувшееся лицо, зеленые усталые глаза, прикрытые покрасневшими веками.

— Кажется, так, не помню…

Командир и Солтас переглянулись, о чем-то неслышно заговорили, пока Аусма, отдыхая, сидела на топчане. Потом Солтас повернулся к ней, глубоко, переживая за жену, вздохнул.

— Аусма, — тихо сказал он, глядя ей прямо в глаза. — Мы с тобой прожили долгую жизнь. Во всем ты привыкла полагаться на меня, и я ни разу тебя не подвел, ведь так? И теперь я, твой муж, говорю тебе: Велта перед тобой ни в чем не виновата. Ни в чем. Аусма, я не знаю, увидимся ли мы еще, на войне всякое бывает, но тебе нужно вернуться т у д а. Так надо.

Аусма молча смотрела на мужа. Взгляд ее выражал покорность и непонимание, глаза беспомощно, с детской доверчивостью блуждали по сосредоточенным лицам мужчин.

— Ты меня гонишь, Солтас?

— Тебе необходимо вернуться, — твердо повторил он. — Так надо. Никто не должен знать, что ты была у нас. А если что — скажи, мол, ходила в лес за хворостом. Ты все поняла? Тогда иди.

Аусма встала, слабо обняла мужа на прощанье и в сопровождении двух партизан вышла.

Уже в телеге, лежа на мягком пахучем сене, она коротко задремала. Недолгий сон вернул ей силы, и она смогла привести в порядок мысли. Кто знает, думала Аусма, может, Велта действительно ни в чем не виновата? Солтас не внял ее тревожным словам о дочери, будто не слышал их вовсе. Пораженная этим, Аусма запоздало спрашивала себя: как же так? Неужели Солтас так ничего и не понял? Совсем одичал в своем мрачном лесу, вон как оброс, отощал, ни ухода за ним, ни ласки…

Равнодушно глядела она на редеющий лес, тишину которого нарушал лишь скрип тележных колес да шуршание мягкого сена, и все думала, думала, думала…

На рассвете двое провожатых остановили телегу: лес кончился, дальше ехать нельзя. Они дали Аусме топор, приладили на спине жидкую вязанку сушняка и пожелали немолодой, явно больной женщине счастливого пути и скорейшего выздоровления.

Шатаясь, Аусма побрела по извилистой тропинке в обратный путь. Ее вязанка еще долго вздымалась и опускалась меж высокой поздней травы, слегка тронутой янтарной желтизной осени…

Дома Аусма бросила на пол топор и намявший спину сушняк. Дом был выстужен за ночь, однако развести огонь у Аусмы уже не было сил. Не успела она прилечь, как в комнату без стука ворвался Руттенберг. Следом за ним два эсэсовца с автоматами наперевес застыли у входа.

— Встать! — крикнул Руттенберг.

Сгорбившись, Аусма с трудом поднялась на ветхой кровати, пошарила ногами по полу, отыскивая калоши. Эсэсовец шагнул от порога и дулом автомата толкнул ее под ребро. Придерживаясь за спинку кровати, Аусма наконец встала.

Она не произнесла ни звука, и Руттенберга это разозлило. Он прошелся по комнате. Внезапно остановился, с любопытством разглядывая что-то на полу. Потом нагнулся и поднял кольцо.

— Золото? Хм! — Он усмехнулся. — У тебя золото под ногами, а ты сама собираешь хворост? Ты не можешь попросить, чтобы другие сделали это за плату, раз у тебя так много золота?

Руттенберг крутил на мизинце узенькое колечко с розовым камешком и едва не мурлыкал от удовольствия. Мнился ему в этом слегка поцарапанном колечке некий знак, поданный матери Велтой.

— А ты ведь уходила без топора. — Руттенберг носком сапога брезгливо поворошил хворост. — Кто тебе его одолжил? Или ты не помнишь? Отвечай!

— Это мой топор, — с усилием сказала Аусма. — Я брала его из дому.

— А зачем в доме нужны два топора? — вновь спросил Руттенберг вкрадчивым голосом.

Он взял со стула пустую рамку без фотографии, надел ее на палец и тоже покрутил, словно кольцо.

— А где же фото, фрау Аусма? Еще вчера оно было в этой рамке. Ты же не сожгла его? А может, ты брала его с собой в лес? Отвечай, старая ведьма! У кого ты была, с кем встречалась? Отвечай!

Аусма молчала. Совсем иные, далекие от всего происходящего мысли занимали ее. Руттенберг почувствовал эту ее отстраненность, сквозь которую — он это знал по опыту — сейчас ему не пробиться.

— Увести! — приказал он эсэсовцам, и двое солдат грубо, не церемонясь, поволокли ее к машине.

В машине у Руттенберга созрело решение. Из этой истории он сделает хороший урок для других жителей, пусть видят, что бывает за связь с партизанами! Он помнил, что отец у себя в Штеттине никогда не упускал случая дать урок рабочим, если бывал подходящий повод. Это действовало лучше уговоров. Нет, его, Руттенберга, не обманешь. Ведь неспроста же он подсунул Велте фальшивый документ о прибытии в Лиепаю большого карательного отряда: это должно было подстегнуть Велту. Она узнала тайну и стала искать пути передачи «ценной» информации. Поэтому так смело, испросив разрешения у Руттенберга, зашла к матери — якобы для того, чтобы справиться о ее здоровье. Руттенберг и поездку устроил специально для Велты, выбрав именно такой маршрут, чтобы не проехать мимо дома старухи. Он не сомневался: Велта зайдет к матери. И не ошибся.

Первое, что Руттенберг сделал по приезде в комендатуру, это приказал вывесить в городе на видных местах объявления о том, что в два часа пополудни на ратушной площади состоится казнь партизанки, и его приказание немедленно было исполнено.

На допросе Аусма так ничего и не сказала. Собственно, ничего другого Руттенберг от нее и не ожидал. Он отдал команду, и старуху — полуживую, с потухшими, невидящими глазами — в крытой машине увезли на площадь.

Вскоре к ратуше прибыл и Руттенберг, торжественный, как будто на площади намечался парад. Неподалеку от него, готовая переводить, стояла Велта. Несмотря на прохладу, она была одета легко, белые локоны теребил ветер.

Справа от Руттенберга крутился, словно на иголках, маленький полненький немец, Рудольф Штамме, которого в городке никто еще не видел: Штамме прибыл ночью. Не успев как следует отдохнуть после изнурительной дороги к месту будущей своей службы, он пожелал посмотреть на казнь и шел на нее, как на веселое представление. Инженер непрестанно двигался и все подставлял лицо неяркому осеннему солнцу, жмурился, испытывая явное наслаждение от тишины и прозрачности этого небольшого спокойного латышского городка.

Велта глядела на грубо сколоченную виселицу, а сама с беспокойством думала: «Кого же будут казнить? Отчего спешка? И почему так весел комендант?»

Руттенберг сообщил Велте о предстоящей казни в последний момент, не оставив времени даже для того, чтобы одеться. Он сказал, что она потребуется ему как переводчица, потому что комендант собирался говорить с народом. Велта старалась держаться непринужденно, но смутная тревога, ожидание чего-то непоправимого мешали ей сосредоточиться, вовремя и впопад отвечать на вопросы коменданта.

Вплотную к виселице подогнали машину, и из нее гитлеровцы выволокли Аусму — простоволосую, в разорванной одежде. У Велты вмиг отяжелели ноги, она пошатнулась, как перед обмороком. И это не ускользнуло от пристального взгляда Руттенберга.

— Фрейлейн Велта, вам плохо? — спросил он, вежливо улыбаясь.

Велта не ответила, лишь слегка покачала головой. Как завороженная она смотрела на чудовищное возвышение в три ступеньки посреди площади. Что-то непокоренное, несломленное угадывалось в поникшей фигуре матери, которую цепко держали под руки двое эсэсовцев. Велте стало трудно дышать. Кровь мгновенно отхлынула от лица, пальцы окоченели.