Восемь ударов стенных часов
Шрифт:
— Я вам сейчас сообщу, в чем дело, мадемуазель Бусиньоль. Но вслушайтесь в каждое мое слово. Дело серьезное!
У него был вид строгого судебного следователя, для которого вина обвиняемого очевидна.
Он продолжал:
— Мадемуазель Бусиньоль, я прибыл сюда из Парижа по поручению полиции, чтобы выяснить драму, происшедшую двадцать семь лет тому назад. Мне известно, что, благодаря именно вам, гражданское состояние одного из новорожденных в эту ночь установленно неправильно. Вы сделали ложные заявления. По уголовным законам подобные ложные заявления строго караются. Я вас отвезу в
— В Париж?.. Моего защитника? — простонала мадемуазель Бусиньоль.
— Это необходимо, так как вас, вероятно, арестуют. Вот разве, — бросил Ренин, — вы немедленно согласитесь во всем сознаться и исправить таким образом последствия вашей вины.
Старая дева задрожала. Она, очевидно, не могла противиться Ренину.
— Согласны ли вы во всем признаться? — спросил он.
Она рискнула:
— Мне не в чем сознаваться, так как я ничего не совершила.
— В таком случае, едем, — проговорил он.
— Нет, нет, — взмолилась она, — добрый господин, не губите!
— Решайтесь!
— Хорошо! — чуть слышно прошептала она.
— Немедленно. Мне пора на поезд. Надо, чтобы это дело было немедленно закончено. Если вы будете колебаться, я вас увожу. Понимаете?
— Да.
— Ну-с, тогда говорите прямо, без уверток. Чей это сын? — спросил он, указывая на Жана-Луи. — Госпожи д'Ормиваль?
— Нет.
— Тогда госпожи Вобуа?
— Нет.
За этим ответом последовало гробовое молчание и минута общего оцепенения.
— Объяснитесь, — приказал Ренин, смотря на часы.
Тогда мадемуазель Бусиньоль упала на колени и прерывающимся от волнения голосом рассказала:
— Вечером в тот день пришел какой-то господин с новорожденным, которого он хотел поручить заботам доктора. Так как доктора не было, он всю ночь ожидал его и потом он же все сделал.
— Что именно? — спросил Ренин. — Что произошло?
Он схватил старуху за руки и смотрел на нее пристальным взором. Жан-Луи и обе матери со страшным волнением ожидали ответа. Их судьбы зависели от тех слов, которые она скажет.
Она произнесла, наконец, эти слова, сложив молитвенно руки, как бы во время исповеди:
— Случилось так, что оба новорожденных умерли: и сын госпожи д'Ормиваль, и сын госпожи Вобуа. Умерли они от конвульсий. Тогда тот господин, видя это, сказал мне… Я помню каждое его слово… Он сказал мне следующее: «Обстоятельства указывают мне мой долг. Я должен воспользоваться случаем, чтобы мой мальчик попал в надежные руки. Положите его вместо одного из покойных».
Он предложил мне порядочную сумму денег, говоря, что ему теперь помесячно не надо будет платить за своего мальчика. Я согласилась. Но вместо кого его положить? Господин подумал и сказал: «Пусть он не будет ни д'Ормиваль, ни Вобуа». И он сказал мне, что я должна потом всем объяснить. Затем, пока я переодевала его мальчика, господин завернул один из трупиков в одеяло и унес его.
Мадемуазель Бусиньоль опустила голову и принялась плакать. Через некоторое время Ренин добродушно сказал ей:
— Я не скрою от вас, что ваше признание совпадает с данными следствия. Это вам послужит на пользу.
— Я не поеду в Париж?
— Нет.
— Вы меня не увезете?
Я могу удалиться?— Да. Сейчас вы не нужны.
— И здесь обо всем этом не будет лишних разговоров?
— Нет. Еще одно слово. Вы знаете фамилию этого господина?
— Он мне ее не сказал.
— Вы его потом видели?
— Никогда.
— Ничего больше не имеете сказать?
— Ничего.
— Вы готовы подписать текст своего признания?
— Да.
— Хорошо! Через неделю вас вызовут к следователю. А пока никому ничего не болтайте.
Она встала, перекрестилась и при помощи Ренина, ноги у нее подкашивались, вышла. Он ее вывел наружу и закрыл за нею дверь.
Когда он вернулся, то застал Жана-Луи между обеими старухами; все трое держались за руки. Ненависть, взаимная антипатия между ними как бы исчезли. Все они как бы успокоились и получили душевное облегчение.
— Поторопимся, — сказал Ренин Гортензии, — наступает решительный момент боя. Нам надо забрать Жана-Луи.
Гортензия имела рассеянный вид. Она прошептала:
— Почему вы позволили этой женщине уехать? Вы удовлетворены ее показаниями?
— Я ими удовлетворен не был. Она рассказала о том, что произошло. Что же вы хотите еще?
— Ничего… Я не знаю.
— Мы потом об этом поговорим, дорогой друг. А сейчас, повторяю, нам надо увезти Жана-Луи. И немедленно. А то…
И, обратившись к молодому человеку, он сказал:
— Вы, вероятно, согласны с тем, что обстоятельства так сложились, что всем троим вам надо расстаться. Вы должны ехать сейчас с нами, так как самое главное спасти вашу невесту.
Жан-Луи заколебался. Ренин повернулся к старухам:
— Вы, вероятно, того же мнения?
Они утвердительно кивнули головами.
— Вы видите! — сказал он Жану-Луи. — Они согласны со мной. Когда случаются подобные кризисы, разлука очень полезна. Возможно, что эта разлука не будет долго длиться. Ведь в крайнем случае вы всегда можете покинуть Женевьеву Эймар и опять начать свой прежний образ жизни. А жениться на ней ведь вы обязаны, это ваш долг… Ну, едем!
И не давая молодому человеку опомниться, он заставил его собраться в дорогу.
Через полчаса Жан-Луи покинул усадьбу.
— Он вернется женатым, — сказал по дороге в Париж Ренин Гортензии в то время, когда Жан-Луи сдавал свой багаж, — все устроилось к лучшему. Вы довольны?
— Да, бедная Женевьева будет счастлива, — ответила она рассеянно.
В поезде они пошли вдвоем в вагон-ресторан. После обеда, заметив, что Гортензия нехотя отвечала на его вопросы, Ренин забеспокоился:
— Что с вами, дорогой друг? Вы не отвечаете! У вас озабоченный вид!
— Да нет же.
— Нет, нет… Да! Я ведь вас знаю. Говорите прямо.
Она улыбнулась.
— Ну хорошо, если вы настаиваете. В общем этим приключением я довольна и радуюсь от души за Женевьеву Эймар, но… но в другом все-таки…
— Я вас не поразил, говоря прямо?
— Именно.
— Вам кажется, что я играл второстепенную роль? Что я, собственно говоря, ничего не сделал. Не так ли?
— Правда! И я спрашиваю себя, кончена ли эта история? Говоря по совести, другие приключения оставили во мне более ясное, более определенное впечатление.