Восемнадцать пуль в голову

Через две недели я бежал. Желание покинуть зону было настолько же сильным, как год назад попасть в неё. Я ушёл в тайгу с лесоповала ранней осенью, в дождь, без еды, без оружия и без понятия, что со мной будет дальше. За месяц я проделал то, что до меня удавалось лишь единицам из тысяч беглых зэков, пойманных, подстреленных, растерзанных зверьём или околевших от голода. Я вышел к железной дороге и прыгнул в распахнутую дверь ползущего по ней товарняка. Я был полон сил, абсолютно здоров и лишь испытывал лёгкое чувство голода.

За следующие восемь лет я слышал шум неоднократно. Каждый раз это происходило в стрессовых, опасных для жизни ситуациях, когда организм собирал воедино свои ресурсы для того, чтобы выжить. Таких ситуаций поначалу было немало. Я бомжевал на чердаках и в подвалах, бичевал в городах и на приисках, мотался на товарняках через всю страну, воровал жратву в магазинах и на рынках. Я дрался один против хулиганской кодлы в Магадане, меня били грузчики в одесском порту, метелили рыночные деляги в Барнауле. Крушили мне кости, рёбра, совали в меня заточки и выкидухи, ломали об меня колья и пробовали на прочность арматурные пруты. Поначалу я валялся в больницах и госпиталях, из которых бежал, стоило ранам подзатянуться. Затем перестал — последствия побоев на мне заживали всё быстрее и быстрее.

Я вернулся в Ленинград в 1988-м. Перестройка делала первые шаги, бандиты и жулики всех мастей наводнили город, и на их фоне моя личность, доселе достаточно одиозная, перестала привлекать внимание. Теперь я искал стрессовых ситуаций сам. Я бросался под колёса, прыгал на ходу с поездов, задирал отморозков в ресторанах и барах. В промежутках между этим я пытался достучаться до невидимого собрата и сам. Прохожие на улицах шарахались от меня, гугниво бормочущего себе под нос "Костя. Ленинград. СССР. Горбачёв. Перестройка", повторяющего эту бессмысленную фразу снова и снова.

И вот теперь я знал её имя — Джейн. К женщинам я стал безразличен уже давно, инстинкт продолжения рода исчез, меня не привлекали ни добропорядочные девушки, ни доступные красотки. Но теперь в моей жизни появилась женщина. Нет, не совсем женщина, а может быть, и совсем не — то, что я не вполне человек, я осознал уже лет десять назад. Я хотел её, желал её безумно, безмерно, она снилась мне по ночам и грезилась наяву. Я, наконец, обрёл смысл до того лишённой его жизни. Я должен был найти её. Найти Джейн.

6. 2000. Джейн

Если бы кто-то взялся следить за мной в последние годы, если бы кто-то заметил, чем сопровождаются мои появления в тех или иных местах, он ни за что в жизни не сел бы в один самолет со мной. Он бы остался у стойки регистрации, с облегчением пропуская рейс, и сожалел бы лишь о том, что не смог эвакуировать всех пассажиров воздушного лайнера. А, может, и не сожалел бы: за прошедшие годы я оказывалась свидетельницей сотен масштабных трагедий и слишком часто видела, как торжествует надо всеми соображениями морали и гражданской сознательности инстинкт самосохранения.

Никому не было до меня дела. Пассажиры Боинга убирали в сумки журналы, поднимали спинки сидений, пристегивались ремнями, словом, готовились к посадке. Никто из них не волновался — ведь никто не знал, что я, словно черная предвестница беды, неизменно оказываюсь там, где вот-вот случится страшная катастрофа.

Я сидела у иллюминатора, глядя на ковер трепещущих огней большого города подо мной и внимательно прислушивалась к себе. Я что-то чувствовала. Давно позабыв, что такое эмоции, я не могла вспомнить, как называется испытываемое мной ощущение.

"Надежда", — пришло откуда-то странное слово, в первый миг показавшееся мне бессмысленным набором звуков.

— Hope, — тихо повторила я это слово вслух на родном языке. — Hope, — звонкой льдинкой, твердым леденцом перекатилось оно у меня во рту. — На-деж-да, — попробовала я на выученном за последние годы русском. — На-деж-да, — снова повторила я, потому что тягучее, словно сладкая карамель, слово чужого языка понравилось мне больше.

Надежда.

На то, что долгие годы бесплодных изнурительных поисков, наконец-то, закончатся.

На то, что я вот-вот увижу его в толпе. Что он сразу узнает, подойдет ко мне, улыбнется и скажет — не слабым, искаженным вибрирующим гулом, а живым, настоящим голосом: "Костя. Россия".

Я расслышала эти слова шесть лет назад. Тот день я помню до мельчайших деталей. Помню, в отличие от многих других дней — слишком много катастроф и трагедий я увидела, и картины смертей и страданий давно перемешались, потеряли отличительные черты, и я уже не могла сказать, где именно проходили землетрясения и падения самолетов, наводнения и взрывы на шахтах, цунами и массовые восстания.

Не знаю наверняка, почему мне запомнился именно тот день. Может быть, потому, что картина избиения тысяч тутси и хуту, бегущих из оставленной бельгийскими миротворцами школы Дон Боско в Кигали, своей звериной безжалостностью и масштабностью во много раз превосходила все, что мне приходилось видеть. Может быть, потому, что именно тогда, уже давно разучившись чувствовать, я впервые за долгие годы испытала почти настоящий шок. А, может быть, потому, что именно тогда я впервые расслышала в нараставшем в ушах "морском" шуме слова с точностью до звука и разобрала, что они значат.

Он зовет меня. Он слышит меня. Он есть!

Еще один не такой, как все остальные люди.

Еще один такой же, как я.

Тогда, среди страдальческих воплей умирающих под лезвиями мачете тутси я испытала что-то очень похожее на облегчение.

С той поры, в перерывах между посещением мест стихийных бедствий и войн, я раз за разом бросалась туда, куда указывал его зов — Лима, Джайпур, Осака… Я не знала, как буду искать его в огромных, бескрайних землях или в многомиллионных городах, но не ехать не могла. На это меня толкала сила не менее властная, чем та, что вела к местам, где сталкивались поезда, взрывались торговые центры и тонули корабли. Только эта сила, в отличие от той, другой, исходила от меня самой. После долгих лет стороннего, безразличного наблюдения за чужими трагедиями, в моей пустой жизни появился смысл. И этим смыслом стал поиск.

Я уже поняла, что шум и шепот я слышу только тогда, когда мой организм напряжен до предела. И я сознательно бросалась в ситуации, сопряженные с максимальным риском для жизни. Я прыгала с парашютом в грозу, седлала лавины на сноуборде и считала бури лучшим временем для серфинга. Я занималась альпинизмом без страховки, сэндбордингом во время песчаных бурь, рафтингом, когда таяли горные реки и кайтингом во время торнадо. Что угодно, лишь бы услышать его.

Срабатывало — я слышала. Да, за то, чтобы убедиться, что он все еще есть, что он все еще зовет меня, я нередко расплачивалась переломанными костями, гематомами и сотрясениями мозга. Это не имело значения — боли я почти не чувствовала, а раны затягивались в кратчайшие сроки.