Восход луны

— Кто меня звал? — Шаукат вглядывался во мрак.

— Я, Фарида. — Девушка назвала себя и горько заплакала.

— Палестинка? — не поверил своим ушам Шаукат.

В камере воцарилась тишина. Фарида глухо рыдала, не в силах совладать с собой, и чем больше ее успокаивал Шаукат, тем сильней ей хотелось плакать. Сколько было минут отчаяния, сколько обид, оскорблений — она все снесла, стерпела и вот теперь потеряла власть над собой… Никто вокруг ее не упрекал, не корил, даже не останавливал. Понемногу она стала успокаиваться. Шаукат спросил:

— За что?

— Ну, что ты спрашиваешь! — незло засмеялся Фуад. — Не видишь, кто тут сидит? Скажи мне, кто твой друг…

Фарида от обиды чуть снова не залилась слезами.

— Замолчи сейчас же! — рассердился Шаукат.

Он присел на корточки рядом с Фаридой, хотел было погладить узкое девичье плечо, но не решился и только пристально глядел в лицо своей бывшей ученице. Неужели это та самая Фарида, которая требовала у отца подписи под декларацией о шарте, когда Шаукат пришел к ним с Абд Ур-Разаком?! Кто мог предположить, что они снова встретятся — в тюрьме…

Фарида думала о том же. Она уронила голову, копна черных волос закрыла глаза, шею.

Шаукат решил, что ей надо хорошенько выплакаться, и ни о чем пока не стал расспрашивать. Он пытался сам догадаться, как деревенская девушка, дочь почтенных родителей, оказалась в городской тюрьме. Шаукат отлично помнил лучшую свою ученицу, любимицу класса. Застенчивая и робкая девочка, смущавшаяся всякий раз, когда он вызывал ее, — быть не может, чтобы она пошла по рукам. Тогда что же — она убила, ограбила кого-нибудь? Нет, право же, Шаукат не мог придумать ничего толкового.

Фарида догадалась, о чем он размышляет. Она собралась с духом:

— Меня осудили как партизанку, отвергающую шариат.

— Как кого? — Шаукат решил, что ослышался.

— Как партизанку, — чуть громче повторила Фарида, чтобы и этот скверный Фуад слышал ее слова.

— На сколько?

— На год.

Шаукат от радости чуть не обнял ее. Партизанка— это же почетно… Ему стало стыдно, что о лучшей девушке в мире он хоть на миг подумал, будто она осуждена за что-то дурное,

— Будете выходить, разбудите меня. — Фуад опустился на пол у самой двери.

Его юмору можно было позавидовать. Счастливое умение ко всему приспосабливаться. Все, что ни пошлет судьба, Фуад принимает как должное. Вот и сейчас он спокойно прикорнул на полу. Про себя Фуад решил, что Шаукат скрыл от него тайное знакомство с этой девушкой и, значит, с ним, своим другом, не был откровенен до конца.

— Спи, спи, — отозвался Шаукат. Это, разумеется, означало: не мешай.

Фарида рассказывала все по порядку. Она дерзнула восстать против догматов ислама, принесенных правоверным самим пророком Мухаммедом. Разорвать брачный союз, отказаться от мужа, посланного аллахом, — это ничуть не меньше, чем быть пособницей партизан. Шаукат думал точно так же. Подсев поближе, он внимательно слушал печальный рассказ Фариды. В воображении поэта возникал образ смелой и независимой девушки, складывался драматический сюжет.

Оказывается, Фарида все последнее время стирала ему белье, гладила, пришивала пуговицы. Шаль, что он об этом ничего не знал. Может, если бы они встретились раньше, не случилось бы с Фаридой этого несчастья.

Самого Шауката забрали прямо из редакции газеты, где он работал. Шейх Абдулла Керим налетел на издателя с целым войском в полсотни всадников: был такой переполох, что в дело вмешалась полиция. Шаукат только тогда до конца понял, какое это сильное оружие — слово. Недаром говорят: рана от меча заживает, а от слова нет. Наверняка рана, нанесенная самолюбивому шейху, будет кровоточить еще долго. Будь Шаукат на свободе, непременно пустил бы в ход свое грозное оружие, чтобы спасти Фариду от позора.

Шейх Абдулла Керим воображал себя величайшим защитником ислама, чуть ли не тем самым военачальником, который, по преданию, приказал воинам поднять на копья и мечи листы корана и продолжать битву с противником с помощью заповедей, В газете «Аль-Ка-марун» была опубликована статья за подписью шейха. Ее написал Шаукат с согласия самого шейха, которого обуревало желание слыть просвещенным человеком. Шаукат позволил себе лишь маленькую вольность: он вставил в статью несколько крамольных слов: «отмена шарты — не каприз молодежи, но требование времени».

Губернатор прочитал статью и схватился за голову. У самого-то шейха Керима гарем, десятки жен, приобретенных в разных странах. И шарта за них заплачена крупная. Ревнитель древних традиций, шейх содержал еще и войско, — мол, подчиняюсь только господу богу и своей совести. Губернатор смеялся над его причудами и был доволен, что шейх не вмешивается в его дела.

…Спящим в камере было трудно дышать. Женщины стонали, охали. Фарида иногда прерывала свою исповедь и продолжала, дождавшись тишины. Шауката больше всего позабавило бегство Фариды со свадьбы. Он представлял себе идиотизм положения новоиспеченного мужа, переполох в поселке, беготню вокруг особняка Керима.

Фарида, конечно, понятия не имела о легендах, которые слагали жители поселка после ее исчезновения. Между тем о ней рассказывали всевозможные небылицы, в частности то, что именно она надоумила парней в своей деревне ходить по дворам с пакостной бумагой о шарте. Зуфри твердил: днем она девушка как девушка, а ночью — о, ночью она сбрасывает человеческое обличье и незаметно, как едкий дым, проникает в жилища, околдовывает парней, принуждает их бороться с заповедями корана. Ясное дело, это — шайтаново отродье, кума самого ивлиса… Наслушавшись нелепостей, женщины читали молитвы.

— Чтоб мне ослепнуть, если я сама не видела, — Хадиджа, стоя посреди рынка, смотрела вокруг своими расширившимися от страха глазами, — если я не видела, как задрожала колдунья при звуках молитвы, точно тростник на болотной кочке.

Ей вторила «машатта»:

— Ее искали в саду — думали, она выскочила в открытое окно. Куда там! Вылетела в трубу, как и полагается колдуньям, и растаяла. Успели только разглядеть ее руки. Они как у хищной птицы, что ни ноготь, то сабля. Разверзнись подо мной земля, коли я лгу. Кривые, черные… О аллах, убереги нас…

Некоторые жалели новобрачного.

— За что бедняге Зуфри божье наказание? Надо же, колдунью аллах послал в жены. И так, бедняга, меченый, с бельмом на глазу. Как был бобылем, так теперь уж и останется. Ему одна дорога — в Мекку.

От всех этих пересудов Зуфри окончательно одурел. Вечерами перестал задерживаться в саду, боялся одиночества и все время повторял: «Ля-иллах, иль аллах», — думая испугать злого духа святыми словами… Ему говорят: «Иди в деревню, забери шарту», — а он упирается, боится. Пусть, отвечает, даляль идет, у него и велосипед есть. Даже смеяться как конь перестал. Услышав под окном женские голоса, в ужасе выглядывает — думает, Фарида вернулась…