Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Восхождение денег
Шрифт:

''Инфляция всегда и везде является чисто монетарным феноменом, то есть ей обязательно предшествует период, когда количество денег увеличивается быстрее, чем растет физический выпуск”. История стран-соперниц в этой страшной войне – печальное подтверждение правоты Милтона Фридмана. Инфляционный процесс распадался на пять составных частей.

Из-за войны многие товары оказывались в дефиците.

2. Правительство брало краткосрочные займы у центрального банка.

3. Фактически долг немедленно обращался в наличность, и предложение денег в экономике расширялось.

4. В обществе возрастали инфляционные ожидания, тем самым все меньше наличности держалось на руках.

5. По этой же причине росли цены на товары [22] .

Но только лишь денежной теорией не объяснишь, почему в одних странах инфляция протекает стремительнее и забирается выше, чем в других. Чем вызваны различия в ее последствиях? Одного взгляда на расходы воюющих держав хватит, чтобы увидеть: Британия потратила больше, чем Германия, а Франция опередила Россию. В долларовом исчислении государственный долг Британии, Франции и Соединенных Штатов с апреля 1914-го по март 1918-го рос быстрее, чем обязательства Германии56. Ну хорошо, количество банкнот в Германии с 1913-го по 1918-й увеличилось на 1040 % против 708 % в Британии и 386 % во Франции, но как же быть с Болгарией (1116 %) и Румынией (961 %)?57 А рост оптовых цен за этот период в тех же Британии и Франции, да и в Италии, опережал немецкий показатель. В 1918 году прожиточный

минимум в Берлине был в 2,3 раза выше, чем до войны, но ведь и Лондон не отставал (2,1 раза)58. Почему же именно Германия стала жертвой беспощадной гиперинфляции, а грозная немецкая марка годилась разве что на роль плохоньких обоев? Ваши подозрения верны: огромную роль и в военное время, и в восстановлении разрушенных экономик сыграл рынок облигаций.

22

Профессиональные экономисты для объяснения этого процесса отсылают к формуле MV = PQ, знаменитому уравнению “количественной теории денег”. Здесь М – это количество денег в обращении, У – скорость обращения денег (частота совершения сделок), Р – уровень цен, a Q – физический объем всех заключенных в экономике сделок.

Каждый патриот своего отечества просто обязан приобрести облигации государственного военного займа, даже если это в первый раз, даже если придется потратить последние сбережения – пропагандисты всех враждующих стран были единодушны. Вот только путь на международные рынки Германии, в отличие от Британии, Франции, Италии и России, был заказан (еще до войны немцы дали понять, что рынок в Нью-Йорке их не интересует, затем опомнились, но поздно). И пока государства Антанты преспокойно распространяли свои облигации в США или кишевшей инвесторами Англии, агрессоры (Германия, Австро-Венгрия и Турция) собирали в кулак внутренние силы. Берлин и Вена – важные города на тогдашней карте мира финансов, но не чета Лондону, Парижу или Нью-Йорку. Даже патриотически настроенные инвесторы постепенно насыщались, и продажа очередного выпуска облигаций давалась немцам и их союзникам все сложнее. Очень скоро властям Германии и Австрии пришлось обратиться к центральным банкам за дополнительными средствами; позже и в гораздо более скромных объемах это сделали и британцы. Накопление в центральном банке страны значительных запасов казначейских облигаций – верный признак грядущей инфляции, ведь взамен банк передает правительству свежевыпущенные банкноты и тем увеличивает предложение денег. К концу войны почти что треть долга рейха состояла из наспех размещенных и, как правило, ничем не обеспеченных займов. В экономике образовался самый настоящий денежный навес, и лишь ценовые ограничения военного времени уберегали страну от его обрушения и всплеска инфляции.

Поражение в войне дорого обошлось Германии. Разумеется, власти всех стран уверяли налогоплательщиков и держателей облигаций в том, что с ними рассчитаются враги. В Берлине наступили дни платы по счетам. Вообразите, что банкротом стала не одна фирма или человек, а целое государство, и вы лучше поймете природу немецкой гиперинфляции. Покупка государственного долга в этом контексте сродни декларации уверенности в победе; проигрыш и сопровождавшее его брожение общества заставили Германию расписаться в своей несостоятельности, и участь кредиторов великой державы была незавидной. Словно военного фиаско было мало, революционные события зимы 1918–1919 годов здорово расстроили инвесторов. А добила их печально известная Версальская мирная конференция, обложившая хилую Веймарскую республику неясного размера репарациями. С суммой определились только к 1921 году: 132 миллиарда “золотых” (довоенных) марок, втрое больше национального дохода страны, – таков был номинальный объем нового куска внешнего долга Германии. И то хорошо, что обслуживание части репараций можно было отложить на потом, но и запланированные на 1921–1922 годы выплаты составляли свыше трети всех расходов рейха. Будущее не сулило ничего хорошего, серьезные инвесторы избегали Германию, в ее экономику капал лишь спекулятивный капитал, да и тот моментально испарился при появлении проблем.

Гиперинфляция 1923 года не вытекала с необходимостью из положений Версальского мирного договора. Немцы хотели думать иначе. Репарации обусловили хронический дефицит счета текущих операций [23] , доказывали они, деваться было некуда, и правительство без устали печатало марки, валюта ослабевала, и вот это уже напрямую привело к инфляции. Объяснение не полное: в нем не нашлось места политическим предпосылкам денежных затруднений. Собираемость налогов в Веймаре была никудышной во многом из-за низкого авторитета нового режима в глазах наиболее обеспеченных граждан. Общественные деньги при этом тратились без счета, особенно щедро одаривались профсоюзы работников общественного сектора. Не в Германии придумали, что сочетание недобора налогов с небрежными тратами проделывает огромные дыры в бюджете страны (в 1919 и 1920 годах победители еще не успели составить план выплат, а дефицит уже превышал 10 % чистого продукта страны). К 1923-му, когда Германия отказалась от наложенных на нее репараций, дыра успела увеличиться. К тому же денежные власти не видели смысла возвращаться к сбалансированной экономической политике и упустили предоставленный судьбой в середине 1920 года шанс59. Высшие финансовые круги страны понимали, что свободное падение марки повлечет за собой резкое удешевление немецких экспортных товаров по сравнению с зарубежными, и предполагали, что это заставит страны-союзницы пересмотреть объем репарационных требований. Правильно понимали: падение марки и вправду подстегнуло экспорт. Но где немецкие финансисты предполагали – там экономические обстоятельства располагали. Инфляция 1920–1922 годов оживила домашнюю экономику на фоне спада производства в США и Великобритании, и импорт товаров резко увеличился, перечеркнув все усилия по стимулированию экспорта. В сущности, к гиперинфляции привел элементарный просчет. Как только французы догадались, что немцы, вопреки официальным заверениям, вовсе не собираются выполнять свои обязательства, им оставалось лишь применить силу и ввести войска в славную своей промышленностью Рурскую область. Ответом стала всеобщая забастовка (“пассивное сопротивление”) – и печатный станок вновь зашумел. Теперь гиперинфляцию было уже не остановить.

23

Счет текущих операций – раздел платежного баланса страны, учитывающий ее торговый баланс (экспорт и импорт товаров и услуг), чистые факторные доходы и чистые трансферные платежи из-за рубежа. (Прим, перев.)

Цена гиперинфляции: немецкий банковский билет номиналом в триллион марок, выпущенный 1 ноября 1923 года.

Милтон Фридман был прав, инфляция – действительно монетарный феномен. Гиперинфляция же всегда и везде есть феномен политический, ведь наблюдалась она только в тех странах, политическая экономия которых давала серьезный сбой. Национального дохода Германии явно не хватало, чтобы умиротворить кредиторов дома и за рубежом, но поистине кошмарного исхода можно было бы избежать. Увы, гордость слишком многих немцев не позволила тем признать поражение своей империи, и упорство перед лицом остального мира наложилось на внутренние трудности, приведя к худшему – крушению национальной валюты, а вместе с ней и всей экономики. К концу 1923 года в обращении находились банкноты на сумму примерно 497 000 000 000 000 000 000 марок. Не редкостью были купюры достоинством в 20 миллиардов марок. Инфляция достигала 182 000 000 000 % (прописью: сто восемьдесят два миллиарда процентов) в год. В среднем уровень цен с 1913 года вырос в 1,26 триллиона раз. У всего есть хорошие стороны. Напуганные инфляцией люди тратили свои сбережения, и вплоть до последних месяцев 1922 года выпуск и занятость в экономике росли. Удешевление марки, как уже было отмечено, благотворно сказалось на экспорте. Но трагедия 1923 года была тем ужаснее, что ее оттягивали всеми возможными силами.

Промышленное производство рухнуло до половины уровня 1913 года. На улицы был вышвырнут каждый четвертый член профсоюза, а еще четверть работали неполную неделю. Общество получило тяжелейшую психологическую травму. Элиас Канетти провел свои юные годы в стонавшем от инфляции Франкфурте, о чем потом писал, словно предвосхищая Фридмана:

Инфляция – это феномен толпы, и точнее не скажешь, как ни пытайся. Люди вступают со своими деньгами в опасную близость, и все закручивается в ведьминском хороводе. Люди и деньги становятся тождественны, люди “обесцениваются” вместе с деньгами, опускаясь все ниже и ниже. И те и другие отдаются на волю ведьм, понимая, что сами ничего не стоят60.

Точно подмечено. Никчемность – вот главное наследие гиперинфляции. Бесполезными стали не только банкноты как таковые, но и все проявления богатства, все виды доходов, так или иначе выраженные в деньгах. И облигации тоже. Гиперинфляция не могла повлиять на внешний долг, ведь тот исчислялся в довоенных марках. Гору долга внутреннего она стерла в порошок и развеяла по ветру. В результате стихийного бедствия громадный одноразовый налог пал не только на держателей облигаций, но и на любого, кто получал фиксированный доход в немецкой валюте. Землетрясение затронуло в основном богатых людей – рантье, важных государственных чиновников, людей престижных профессий – и почти буквально сровняло высшие классы общества с землей. Обезопасить себя смогли лишь предприниматели, которые повышали цены, сгребали доллары, вкладывались в “реальные” активы (например, здания и заводы) и возвращали долги обесценившимися деньгами. Чисто экономические последствия гиперинфляции были ужасны: одряхлевшая банковская система и патологически высокие проценте ставки (только так можно было хоть немного защитить покупательную способность денег). Еще печальнее были ее последствия для жизни общественной и политической. В 1923 году английский экономист Джон Мейнард Кейнс заключил, что инфляция и вытекающее из нее “милосердное умерщвление рантье как класса” лучше, чем дефляция и повсеместная безработица61. Но еще за четыре года до того Кейнс весьма ярко изобразил опасности инфляции:

Непрерывно производя выпуски все новых кредитных билетов, правительство может тайно и незаметно конфисковать значительную часть богатств своих подданных. Посредством такого приема оно не только конфискует, но конфискует произвольно; и между тем как этот процесс многих доводит до нищеты, он также обогащает некоторых. Зрелище такого произвольного перераспределения богатств подрывает не только обеспеченность порядка, но и веру в справедливость существующего распределения богатств. Те, кому эта система приносит неожиданную прибыль… превращаются в спекулянтов, которые становятся предметом ненависти буржуазии, разоренной ростом бумажного обращения, равно как и пролетариата. По мере того как увеличивается количество бумажных денег… все постоянные отношения между должником и кредитором, которые образуют в конечном счете основу капитализма, приходят в такое внутреннее расстройство, что теряют почти всякий смысл… [24] 62

24

Русский перевод цит. по: Кейнс Джон Мейнард. Общая теория занятости, процента и денег. М., 2007. (Прим, перев.)

Замечание о том, что “наилучшим средством, чтобы расстроить капиталистическую систему, является расстройство денежного обращения”, Кейнс приписывал Ленину. Свидетельствами в пользу этого мы не располагаем, но точно знаем, что соратник Ленина Евгений Преображенский сравнивал печатный станок Наркомфина с “пулеметом, который обстреливал буржуазный строй по тылам его денежной системы” [25] 63.

Кстати, Германия была не одинока – жертвой инфляции стала и изможденная войной Россия. В 1917–1924 годах Австрия и теперь уже независимые Польша и Венгрия беспомощно следили за крушением своих валют. В России инфляция наступила, когда большевики ничтоже сумняшеся отказались от всех царских долгов. Похожая участь ждала держателей облигаций после Второй мировой войны – с обвалом валют и рынков облигаций в Германии, Венгрии и Греции [26] .

25

Кейнсовой эвтаназии Преображенский предпочитал, впрочем, старое доброе убийство. Из всех большевистских лидеров он сыграл самую непосредственную роль в расстреле Николая II и его семьи.

26

Именно в Венгрии в июле 1946 г. была зафиксирована самая высокая в истории инфляция: за месяц цены выросли на 4,19 квинтиллиона (419 с 16 нулями) процентов.

Разбирать феномен гиперинфляции было бы куда проще, если бы поражение в мировой войне являлось единственной возможной его причиной. Но все не так просто. В последние годы многие страны пошли на отказ от своих долгов (либо прямо заявив о неспособности расплатиться, либо сознательно обесценив свою валюту, а с ней и весь долг) в куда менее трагичных обстоятельствах. Как вышло, что о третьей мировой мы всерьез не думаем, а призрак гиперинфляции свободно разгуливает по миру?

В начале своей карьеры глава PIMCO Билл Гросс пытался зарабатывать деньги игрой в “двадцать одно” в казино Лас-Вегаса. И сейчас он уверен, что облигации покупают азартные люди. Инвесторы ставят деньги на то, что инфляцию удержат в рамках приличия и она не съест причитающиеся им процентные выплаты. Гросс констатирует очевидное: “Если инфляция выходит на 10 %, а купонная выплата – всего 5 %, то разница в 5 % поступает из кармана инвестора”. Он подтверждает наши наблюдения: растущая инфляция снижает до минимума покупательную способность первоначального вклада и процентов по нему. Стоит рынку почуять приближение инфляции, как цены облигаций немедленно рушатся. В 1970-х под влиянием нефтяных игр цены ушли в стратосферу, и завсегдатаи игорных заведений Невады на фоне держателей облигаций казались воплощением благоразумия. В апреле 1980 года инфляция в США достигла 15 % в годовом исчислении, и воспоминания не отпускают Гросса до сих пор: “Облигациям это было не по нутру, и в итоге мы получили… величайшую не только на моей памяти, но и в истории атаку медведей на рынок”. Чтобы было понятнее: реальный доход по государственным облигациям в 1970-х равнялся минус 3 %, как в худшие военные годы. Сегодня с двузначной инфляцией сражаются лишь несколько стран, а гиперинфляция сосредоточилась на своей одинокой жертве – Зимбабве" [27] . Не так давно, в 1979 году, инфляция в 50 % и выше наблюдалась в семи странах и еще в шести десятках государств, в том числе Британии и США, она превышала 10 %. Страдали многие, но мелкие неурядицы большинства меркнут на фоне судьбы Аргентины.

27

В марте 2008 г. похороны в этой стране обошлись бы вам в 1 000 000 000 зимбабвийских долларов при инфляции в 100 ооо% годовых.

Сейчас трудно в это поверить, но раньше слова “аргентинский” и “процветающий” были синонимами. В имени страны явственно слышится звон серебра – аргентума из таблицы Менделеева. Столичный Буэнос-Айрес был основан на берегах Рио-де-ла-Платы, “серебряной реки”, названной так не из-за грязно-бурого цвета ее вод, но в честь предполагаемых залежей серебра выше по течению. По современным оценкам, в 1913 году Аргентина входила в десятку богатейших стран. За пределами англоговорящего мира ее ВВП на душу населения уступал только Швейцарии, Бельгии, Нидераландам и Дании. А темпы роста аргентинской экономики с 1870 по 1913 год заставляли американцев и немцев краснеть и завидовать. Приток иностранного капитала если и отставал от показателя Канады, то ненамного. Знаменитый на весь мир лондонский универмаг Harrods даже обзавелся братом на авениде Флорида в центре Буэнос-Айреса. Если Аргентина желала взять на себя роль Британии или даже США Южного полушария, у нее на то были все основания. В феврале 1946 года только что избранный президентом генерал Хуан Доминго Перон посетил здание центрального банка в столице и был потрясен увиденным. “Золота там столько, – восхищенно рассказывал он, – что оно лежит даже в коридорах”.

Поделиться с друзьями: