Восхождение, или Жизнь Шаляпина

Шаляпин вошел в маленький режиссерский кабинет, все стены которого были увешаны портретами артистов Мариинского театра.

— Руслана снова спеть хочешь?

— Да не знаю… Нет, боюсь, что снова провалюсь, как в ноябре, — растерялся Федор от неожиданного вопроса.

— Ты, Феденька, много-то не думай о себе, ты глуп и кое-чего еще не понимаешь… Разве ты не знаешь, что рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше? Споешь хорошо — будешь на виду, и тебя, может, ждет блестящая карьера, а откажешься… пеняй на себя. — Длинная седая борода, красная феска с кистью, длинный с горбинкой нос, да и вообще все черты лица Кондратьева на этот раз словно потеряли свой обычный добродушный вид. Кондратьев так и сверлил Шаляпина злыми глазами. Почему он всегда на него сердится? Кондратьева, певшего некогда все партии баритона в опере, Шаляпин часто видел веселым, добродушным, склонным к шутке, розыгрышу, а как только он обращался к нему, так сразу становился суровым. — Ну да ладно. Руслана споешь потом… Не за этим я тебя позвал. Ты где ж пропадаешь? Мы тебя ищем, с ног все сбились. Я уж и в «Пале-Рояль» послал за тобой…

— На репетиции «Ночи» задержался. Там Римский-Корсаков и Направник ругаются. Один говорит, сокращать надо оперу, а другой — что это нарушает творческий замысел, мол, слушатели ничего не поймут, если сократить…

— Ну ладно, в этом они сами разберутся… Корякин не может петь Мельника в Прощеное воскресенье. Говорит, заболел, хрипит и температура… Готовься к выступлению. Утренний, публики взыскательной будет не много. Справишься…

— Мне кажется, Геннадий Петрович, что это — не моя роль, — возразил Шаляпин.

— Глупец, я даю тебе еще одну возможность показать себя… Это твоя роль… Только не кривляйся, отнесись серьезно к делу…

И Шаляпин снова начал учить роль, которую не раз уже исполнял, но как-то не находило его исполнение отзвука в сердцах слушателей. В Тифлисе упрекали его в легкомыслии, хотя и считали соответствующим тембр его голоса, прекрасной мимику, обычное злорадство в манере пения, что помогало Шаляпину создать «такого озлобленного сумасшедшего Мельника, которого трудно найти на лучших оперных сценах». Полагали, что его Мельник не соответствует тому образу, который представлял композитор. Но какого же нужно играть? Шаляпин не знал. Поэтому сначала и хотел отказаться от роли. А сейчас задумался…

Утром следующего дня зашел в его комнату Мамонт Дальский. Как всегда, Дальский был великолепен и красноречив, рассказывал, как накануне провел вечер после спектакля. Вслед за Дальским тихо вошел драматург А. И. Косоротов.

— А ты что так хмур, Феденька? Чем ты так раздражен? «Иль сети порвались, иль ястребы не злы, иль сокол больше не летает? Возьми моих», — шутливо запел Дальский, нарочито подражая голосу Шаляпина.

— Вот и наврал, — просиял Шаляпин. — Голос у тебя, Мамонт, есть, но врешь ты иногда просто потрясающе. Не умеешь ты петь. Послушай.

И Шаляпин мощно и красиво исполнил фрагмент известной арии Кончака.

А Дальскому только это и нужно было. Он прекрасно знал характер своего младшего товарища. После исполнения арии у того сразу улучшалось настроение, он становился веселым, разговорчивым. Красивое звучание его голоса лишний раз убеждало в том, на что он способен. А мог он многое. И молодой артист это чувствовал.

Часто бывало, что Дальский не слушался его указаний и продолжал петь своим звучным голосом, не обращая внимания на недовольство Шаляпина, улавливающего малейшие фальшивые ноты. Порой возникали и ссоры из-за этого, но сегодня Дальский был в хорошем настроении и пропустил мимо ушей замечания своего товарища.

— Так что все-таки стряслось у тебя, Федя? — дружелюбно продолжал Дальский.

— Дали петь Мельника в Прощеное воскресенье, утром, а я боюсь.

— Но ты же, говоришь, играл его. И в Тифлисе, и в Панаевском…

— Не получается он у меня… А если Мельник у меня получится такой же безжизненный, как Руслан, то мне надолго не будет полнокровной жизни в театре…

— Ну-ка, прочитай вступительную арию.

Федор прочитал. Прочитал бойко, как бы залихватски.

— Нет, Федор. Мне кажется, ты неверно понимаешь характер Мельника. Это не бойкий, вертлявый мужичонка, а солидный, степенный мужик. У него — мельница, ему приходится общаться со многими людьми, его уважают, и он привык к этому уважению. А уж в этом положении он с уважением относится и к своей собственной персоне… Попробуй-ка вникнуть в его положение, вживись в его образ, пойми его характер…

Дальский увлекся своими мыслями, он был в ударе, представив себе, что уже играет сам этот характер: чуть заважничал, в походке его появилась степенность, неторопливость…

— Мне кажется, — продолжал Дальский, — что у Мельника есть что-то родственное с Иваном Сусаниным. Они примерно одного возраста, у них одинаковое положение в селе. Оба они — простые русские мужики, в которых авторы воплощают черты русского национального характера. Ты — тоже русский человек, тебе не надо играть Гамлета или Дон Карлоса. Играй русского человека, играй самого себя в том положении, в каком оказался Мельник… Ну-ка, спой арию Ивана Сусанина… Последнюю, конечно…

— «Чуют пра-в-ду!» — мощно начал Федор.

Мамонт поморщился, как от страшной зубной боли, и воскликнул:

— Постой, постой! Чего вопишь? Все вы, оперные басы, — дубы порядочные. Чуют!.. Пойми… чу-ют! Разве ревом можно чуять?

— Ну а как, Мамонт Викторович? — Шаляпин был явно озадачен, ведь он уж не раз исполнял арию в концертах, и ему всегда бурно аплодировали и говорили самые лестные слова.

— Чу-ют — тихо. Чуют! — громко. Понимаешь разницу в интонации? А интонация — это душа слова, ее нужно всегда очень тонко чувствовать, чтобы правильно передать суть настроения человека в этот момент. Понимаешь? Чу-у-ют! — с душой, тихо, задумчиво начал Дальский. — Слушай еще раз: чу-у-ют!.. А потом разверни на «правде», пра-в-ду — всей ширью… вот это я понимаю, а то одна чушь, только сплошной вой… Да руками не маши как мельница. Руки тебе даны, чтобы создавать скульптурный облик героя… Они выразительны так же, как и голос. Умей распоряжаться ими на сцене. Да и вообще всей своей фигурой. Ты ж артист, ты ж играть должен, а не только петь… Ну-ка, давай…

И Федор Шаляпин покорно начал выходную арию Мельника, потом Ивана Сусанина. Незаметно для самого себя он перенимал самые важные и необходимые указания своего более опытного товарища, и возникал уже совсем другой образ — человека степенного, уважающего себя и уважаемого другими.

Так они занимались часа два…

— Ну а теперь, Федя, что-нибудь повеселее… Из «Фауста», что ли?

— «Я здесь…» — громко запел Федор.

Дальский снова не выдержал и взорвался.

— Кто это здесь? — бесцеремонно перебил он певца.

— Мефистофель…

— А ты знаешь, кто такой Мефистофель? — грозно продолжал допрашивать Дальский.

— Ну как же… Много раз уже исполнял, и всегда одобряли… — растерянно начал Шаляпин. — Черт…

— Сам ты полосатый черт. Мефистофель — это стихия!.. А ты понимаешь, что такое стихия? Мефистофель — гроза, ненависть, дерзновенная и могучая стихия!.. Он непобедим, он все может… И никто не в силах препятствовать его действиям и желаниям…

— Ну и что же? — с любопытством спросил Шаляпин.

— А вот… явись на сцену, закрой всего себя плащом, согнись дугой, убери голову в плечи и мрачно объяви о себе: «Я здесь». Потом энергичным жестом руки сорви с себя плащ, вскинь голову вверх и встань гордо во весь рост, тогда все поймут, кого и что ты хочешь изобразить. А то обрадовался: «Я здесь!» — словно Петрушка какой-то! Вот, посмотри…

И Мамонт Дальский неожиданно согнулся, вскинул руки, провел ими по лицу и словно преобразился: красивое лицо его сразу потеряло обаятельные черты, стало грозным и отталкивающим, потом выпрямился и мощно произнес: «Я здесь…»