Воскресенье

Меня будто и не существовало.

Они меня не замечали. Меня никто не замечает и меня как будто не существует, когда дело касается грубиянов и невеж. Когда рядом появляются наглецы и нахалы, завораживающие меня своей экстраверсией, я всегда исчезаю.

Потом, глядя вверх и в сторону, я спросил, неужели им все равно, чем закончится наше заточение, неужели их не заботит, что с нами будет, и не думают ли они, что лучше попытаться найти решение, как выбраться отсюда, чем не переставая лизаться.

После этого монолога Божо сказал, что если мне хочется глядеть, то я могу глядеть, если мне хочется присоединиться к ним, то я могу присоединиться, а если нет, то мне следует заткнуть хлебало и уйти в другую комнату.

Я не любитель драк, то есть я никогда не нападал на кого-либо с кулаками, чтобы выразить свой гнев или исправить причиненную мне несправедливость, но в тот момент, ей-же-ей, мне хотелось сделать что-нибудь такое. Впервые с тех пор, как я очутился там, у меня закипела кровь, и мне захотелось наброситься на Божо и просто растоптать его, а Веду забросить в угол между пластиковыми ведрами уборщицы и ее вонючими швабрами. Конечно, я этого не сделал, хотя может, и надо было отомстить ему за то, что он напал на меня первым, когда мы тут оказались, но я отступил. Я всегда отступаю. Дело не в том, что умный не связывается, а скорее в том, что трус всегда отступает. Но на этот раз я не боялся ни Божо, ни Веды. Я боялся, что только усугублю свои проблемы и сделаю положение, в которое попал, еще невыносимее. Поэтому я медленно встал, поглядел в их полузакрытые глаза, открыл дверь, ведущую в торговый зал магазина, и вышел.

— Перекури, — сказал мне Божо, когда я выходил, но его голос был уже далеко позади. Я обошел весь магазин, на этот раз совсем не сгибаясь. Меня больше не волновало, поймают ли меня и что со мной будет дальше. Я чувствовал только, что во всей этой ситуации, по крайней мере до сих пор, мне удалось сохранить собственное достоинство и высокие моральные ценности. Во всяком случае, внутри этого места, а то, что было вне его — никого не касается. Я вернулся к монитору, сел и снова уставился в экран.

И тут я вспомнил одно из моих устных эссе, которое я сочинил в связи с одним случаем и назвал его так:

Эссе об унижении

Человека можно унизить бесчисленным множеством способов. Один из таких способов — похвалить его. Похвала, особенно неискренняя, — это самое унизительное, что может случиться с человеком, который верит в эту похвалу. Еще никто никого не хвалил без того, чтобы при этом не унизить. Конечно, не очевидным и оскорбительным образом, а тонко, неявно, незаметно и скрыто. Именно по этим причинам восхваляемые не имеют представления, что с ними происходит, поэтому часто проходит много лет, прежде чем они осознают это, а часто они проживают целую жизнь, не поняв ничего. Другими словами, сама похвала, даже если она была сделана из лучших побуждений, свидетельствует о том, что тот, кто хвалит, априори обладает более высокими качествами, чем тот, кого хвалят, потому что, раз он хвалит, значит, у него есть способность оценить восхваляемого при помощи неких недоступных тому мерил и критериев, которые похваленный не в силах применить. То есть, когда тот, кто хвалит, говорит похваленному, что тот отлично сделал то-то и то-то, он сразу же ставит себя на одну, если не на несколько ступеней выше, чем тот, кого он таким образом похвалил, и тем самым скрыто дает понять, что восхваляемый человек — это существо второго сорта. Лучший пример этого — дети. Мы хвалим детей только потому, что знаем намного больше их и тем самым показываем им, кто здесь главный. Дети почти никогда не хвалят друг друга или, по крайней мере, делают это не так, как лицемерные взрослые. Похвалы детей искренни, и здесь о них речь не идет. В них нет унижения.

Вот почему умные люди, не говоря уже обо всех сплошняком философах, предупреждали: остерегайтесь тех, кто вас хвалит. Но, к сожалению, восхваляемые не берегутся, похвалы их устраивают по той простой причине, что они не могут объективно оценить собственную значимость. Соответственно лицемерные похвалы других нужны людям, чтобы избежать необходимости самим оценивать себя на весах собственной неуверенности. Я сам — яркий пример такого человека, который в своей наивности счастлив, когда мне говорят, что я умен и трезвомыслящ. Фу.

Мне все реже хочется сочинять устные эссе, и думаю, что скоро я совсем откажусь от них. Я говорю это потому, что они все больше и больше окрашены беспрецедентным пессимизмом, и возможно, из наблюдений над отдельными лицами они перерастут в размышления о коллективах, и я переключусь на анализ глобальных политических тенденций.

26.

Я вернулся обескураженным.

Сел на свое рабочее место, то есть за стол начальника, и стал смотреть в монитор, показывавший, что делается на улице перед магазином. И тут я увидел кое-что, что меня взбодрило. Перед витриной магазина остановился высокопоставленный чиновник государственной администрации в спортивном костюме.

Я могу узнать их за километр.

По воскресеньям высшие государственные и правительственные чиновники занимаются спортом и отдыхают. По воскресеньям они одеваются не так, как всегда, в кроссовки, шорты и футболки с лозунгами, призывающими положить конец мировой нищете и голоду. Высокопоставленные правительственные чиновники бегают по воскресеньям вдоль реки Вардар, надеясь, что им удастся убрать все отложения, накопившиеся за рабочую неделю. Они носят темные солнцезащитные очки, особенно летом, а уши у них заткнуты наушниками. Какую музыку слушает высокопоставленный госслужащий, бегая по набережной реки Вардар в воскресенье? Народную, популярную или классическую? Классическую — ни в коем случае. Почему? Потому что у нас классическая музыка называется серьезной, а какой человек в единственный день недели, когда надо расслабиться, захочет быть серьезным? Поэтому очень вероятно, что он слушает попсу. Народные песни он не слушает из-за предубеждений и потому, что музыкальные критики говорят, что это нездорово.

Но есть также большая вероятность, что он слушает предварительно записанную собственную речь, которую в понедельник утром он должен произнести перед министром или советом директоров. Речь, от которой зависит вся дальнейшая карьера, речь, которая может его прославить или полностью уничтожить. Может быть, он должен в нескольких предложениях обосновать план работы на следующий год, и этот план работы должен быть сформулирован таким образом, чтобы, с одной стороны, опираться на программу партии, которая посадила его на эту должность, а с другой стороны, соответствовать требованиям нового гражданского общества. Записанная речь непременно начинается со следующего предложения:

— Вчера, бегая трусцой вдоль реки Вардар (…хм, хорошее название для книги…), значит, вчера, бегая трусцой вдоль реки Вардар… я вспомнил старую народную мудрость, которая гласит кто не сеет, тот и не жнет. Я думаю, что это наиболее подходящее начало выступления высокопоставленного чиновника государственной администрации, который, не добежав до набережной реки Вардар, остановился на мгновение, чтобы завязать шнурок перед витриной, за которой нахожусь я. Его задница теперь обращена к двери и, следовательно, к моему монитору. Вдруг, совершенно неожиданно, рядом с ним останавливается другой человек, тоже высокопоставленный чиновник, они здороваются. Задница выпрямляется и смотрит на новенького. Он также одет по-спортивному, но он, хотя и высокий чиновник, но не из правительства. Он председатель совета директоров одной иностранной компании, которая приносит в нашу страну необходимый капитал, и это хорошо как для государственного чиновника, так и для самого правительства. Он отличается от представителя госадминистрации ценой своих кроссовок, футболки и очков. Я предположил и был более чем уверен, что так же выглядел менеджер (а, может, это он лично и есть), который взял Марту на работу и предложил ей светлое будущее в рамках мирового неолиберализма. Из-за таких, как он, Марта перестала со мной разговаривать. Если бы я мог выйти…

Они оба начинают разговор, который я не могу услышать, но о сути которого, конечно, могу догадаться. Речь идет об обмене опытом в получении дивидендов, суточных и гонораров. Говорят об акциях, марже и фискальной политике. О займах и процентных ставках. Для меня это слишком абстрактно, именно поэтому я их не понимаю. Затем они уходят из сектора, видимого в мониторе, и я не просто предполагаю, а точно знаю, что они пойдут вдоль реки, обговаривая и обсуждая важные проблемы, касающиеся международной и внутренней финансовой политики, и будут счастливы. Их никто не заметит, потому что в воскресенье утром и вообще в воскресенье все, кто бегают по набережной Вардара, выглядят одинаково. В них никто не признает заговорщиков по внутренней политике. Никто даже не заподозрит, что они говорят о чем-то, о чем нельзя говорить больше нигде в городе без опасения, что разговоры запишут, что их поймают с поличным и обличат во всех средствах массовой информации. Потом они исчезли, и я остался один.

27.

Мое внимание привлекла цифровая фоторамка, стоящая справа от монитора. На фотографии был пейзаж с лошадьми, закатом, лугами и ручьями. Я подумал, что от владельца такого роскошного магазина можно было ожидать большего. В правом нижнем углу рамки я увидел несколько кнопок со стрелками, обозначавшими вперед, назад… и еще какими-то другими функциями. Мысли у меня все еще вертелись вокруг Веды и Божо, поэтому я нажал кнопку «Далее» скорее автоматически, чем намеренно.