Воскрешение Лазаря

Два года он в каждом письме сетовал, что, увы, вокруг никого нет и это его собственная вина. Его вина, что подобных людей он не умеет к себе привлечь, и вдруг через месяц после той ночи написал Нате, что нужные ему люди вроде бы стали появляться, и, если он не обманется, что случалось не раз, благодаря единомышленникам скоро его работа пойдет несравненно быстрее. Кто же они и откуда взялись?

Первое, Аня, что непременно надо отметить, без содействия Спирина Коле никогда никого бы не удалось собрать. И Спирин помогал ему сознательно, он явно считал, что его и Колины интересы здесь сходятся. Не Спирин находил для Коли людей, зачем приписывать ему лишнее, но с помощью ресурсов ГПУ он обеспечил обменный фонд из шести комнат, без которого Колины планы остались бы прекраснодушными мечтами. Людей же искал Козленков, в самом деле ставший ближайшим Колиным сподвижником и настоящим народным кадровиком.

На Козленкове было завязано чуть ли не все, и так продолжалось до конца 1938 года, когда он скоропостижно скончался. Именно Козленков взял на себя трудоемкую и неблагодарную работу по выживанию из квартиры лемниковских соседей, без этого нечего было и думать собрать вокруг Коли людей, которые пойдут спасать народ. Действовал он, как и раньше, бесконечными проверками документов, и первыми, кто не выдержал, выехал, была та учительница музыки с дочкой, что четыре года назад сдала ему на лето комнату, и фрейлина императорского двора. Причем, Анечка, надо честно сказать, в действиях Козленкова и под лупой не найдешь меркантильных соображений. Без чьей-либо помощи освободив целых пять отличных комнат, он до дня своей смерти по-прежнему жил с Анастасией Витальевной в крохотном чуланчике.

Колиных соседей выселяли не на улицу, они получали комнаты из спиринского обменного фонда. Полного списка сподвижников Коли у меня, Анечка, нет и идей, как и где их можно разыскать, тоже нет, но о тех, кого Козленков счел правильным поселить с ним под одной крышей, мне известно немало. Народ в квартире подобрался разный, но ведь и на Ковчег Господь велел взять всякой твари по паре, спасти всех. Сказать, что я могу толково объяснить, почему Коля позвал того человека или иного, мне трудно. Вернее, почему он их взял, я каждый раз знаю, но не знаю, почему не взял сотни и сотни других, у которых, на мой вкус, способностей к врачеванию было ничуть не меньше. Правда, первая Колина помощница Ефросиния Кузовлева (она поселилась в комнате, где прежде жила учительница) сомнений у меня никогда не вызывала.

Это была дряхлая сгорбленная старушка, 1845 года рождения, и значит, ко времени описываемых событий ей было уже за восемьдесят. Кузовлева была совсем немощна, даже с постели вставала редко. Тем не менее Коля ценил ее до чрезвычайности. Кстати, Козленков подобрал ее на вокзале. В одном доме она много лет прослужила нянькой, но и там из-за слабого здоровья нашла место лишь потому, что ей ничего не надо было платить. Хватало немного еды и крова. Когда она окончательно сдала, ее выгнали, тут и случился Козленков. Вот ее история.

В Воронежской губернии жил богатейший помещик Уколов, владелец больше чем семи тысяч десятин прекрасного чернозема и господского дома, выстроенного им на манер средневекового замка – с крепостной стеной, башнями и рвом, правда, по обстоятельствам местности, обычно сухим. Замок он начал возводить в 1835 году, когда после неудавшейся женитьбы в чине гвардейского полковника вышел в отставку и уехал из Петербурга. Прежде Уколов получил множество наград за польскую кампанию 1830 года и был известен как любимый флигель-адъютант императора, богат, в общем, во всех смыслах баловень судьбы. Женился он по любви, но жена через месяц после свадьбы сбежала с его ближайшим приятелем, и он сломался. Сначала пил, а потом, оборвав все связи, уехал к себе в деревню. Прежде больше недели он там никогда не жил.

Бурное строительство, которое Уколов затеял в поместье, замком только началось. Убежденный франкофил, он полностью перепланировал огромный, разбитый еще его дедом парк, спускавшийся от старого барского дома прямо к реке, превратив его в подобие Версаля. В центре теперь бил фонтан, от него в разные стороны веером расходились посыпанные мелким речным песком дорожки, вдоль которых стояли копии греческих и римских статуй. Деревья подстригались в виде тех или иных аллегорических фигур, повсюду виднелись цветники и клумбы. К сожалению, строительство утешило его мало, и он, еще не докончив замка, завел в поместье немыслимый разврат, что-то в духе маркиза де Сада. Кузовлева рассказывала, что он портил всех местных девок, то есть, надо полагать, обладал у себя в имении правом первой ночи. Попользовавшись несколько дней, большинство их он затем или возвращал родителям, или выдавал замуж, самых же красивых оставлял, это называлось «для удовольствия», и творил с ними, по свидетельству той же Кузовлевой, черт-те что.

В общем, в замке был настоящий вертеп. В губернии Уколов быстро сделался популярен – гостеприимный, хлебосольный, с отличной охотой. Раз в два-три месяца он устраивал для окрестных помещиков «гвардейские мальчишники» – сначала прогулка по парку, где по такому случаю на постаменты вместо статуй ставили его одалисок, причем так ловко, что и с пяти метров невозможно было поверить, что Афродита или, там, Венера не мраморная, дальше роскошный пир, после которого каждый из гостей в сопровождении наложницы отправлялся в спальню. Быть приглашенным на уколовские празднества почиталось за большую честь.

Тогда же, пока его еще принимали, он любил ездить по соседям в легком возке, куда цугом запрягал шестерых голых девок, сам же, сидя на облучке, ими и правил. Но идиллия продолжалась недолго. Две могущественные силы, объединившись, скоро сумели подвергнуть Уколова полному остракизму. Первая и, конечно, главная, – жены, до крайности обеспокоенные нравственностью собственных мужей. Дело и в мальчишниках, и в том, что среди окрестных дворян у Уколова быстро появились последователи, правда, масштабом поменьше. Другая сила – либералы, хором кричавшие, что Уколов подрывает естественное уважение, которым помещики издревле пользуются у своих крестьян. Помещик для крестьянина, говорили они, все равно что отец, бунты же и восстания происходят как раз из-за уколовых. Не было бы их, не было бы и разговоров об отмене крепостного состояния.

На Уколова было много жалоб и губернатору, и в Петербург, но в столице, зная его прежнюю дружбу с императором, их, не раздумывая, клали под сукно. Приехавший же, чтобы на месте разобраться, что здесь происходит, вице-губернатор, был избит уколовской дворней и с трудом унес ноги. Позже от него откупились многотысячной взяткой. Больше желающих вникать в доносы, косяком идущие на местного де Сада, в Воронеже не находилось.

Уколовские крестьяне барина люто ненавидели. Было больше десятка попыток с ним расправиться, но Уколову благодаря личной охране из шести аварцев, вывезенных им в последнюю кавказскую войну из горного аула, каждый раз удавалось спастись. Естественно, что с бунтовщиками он расправлялся очень жестоко. Прочим недоброжелателям Уколов мстил быстро и, я бы сказал, Анечка, изящно. Впрочем, не всем – воплей либералов он не замечал, зато дворянским женам досталось по высшему разряду.

Подвергнутый бойкоту, Уколов поначалу крепко затосковал, но потом нашел себе развлечение. Своих наложниц он решил превратить в первых дам губернии. Конечно, не по официальному положению, а так сказать, по справедливости. Были наняты шесте ро учителей, французы и немцы, которые занялись обучением его девок манерам, языкам, умению музицировать и вести светскую беседу, в общем, всяким женским премудростям, причем делалось это не менее тщательно, чем в Петербурге, в Пансионе благородных девиц. То же и с остальным. Наряды уколовским пассиям шили из шелка, кринолина и бархата, шили лучшие столичные портные, некоторым же в награду за академические успехи Уколов выписывал бальные платья прямо из Парижа.

Во время парадных обедов за стулом каждой из наложниц стояло по лакею, а кушанья подавались только на серебре и хорошем фарфоре. На балах в замке играл оркестр из музыкантов, которые раньше с успехом гастролировали в Москве. Они же в собственном уколовском театре сопровождали новейшие французские водевили, ставившиеся без перевода. Язык все знали отлично. Добавь, Анечка, красоту, которой его девки были одарены от природы: немудрено, что Уколов утверждал, что и на празднестве в Зимнем дворце не то, что на балу в Воронеже, его воспитанницы не затеряются. Что он прав, и удар попал в цель, доказывает ненависть к Уколову губернских дам, сделавшаяся, по словам Кузовлевой, просто маниакальной. Кстати, пройдя подобную выучку, уколовские наложницы ничего так не боялись, как за провинность быть изгнанными из гарема и выданными замуж. И дело не в том, что в деревне все считали их потаскухами, куда хуже, что руками, которые привыкли к притираниям и благовониям, крестьянской работой заниматься невозможно.