Воскресшая душа
Шрифт:
Граф бросился к ней, но Кобылкин удержал его.
– С этой успеется, – властным голосом сказал он. – Были или не были?
– Прочь! – отмахнулся Нейгоф.
– Был или не был? – совсем грозно наступил на него Кобылкин.
– Был! Пустите!
– И водочку пили, и разговоры по душам разговаривали?
– Да, да! Пустите же, иначе я ни за что не ручаюсь! – Нейгоф, наконец, вырвался от Кобылкина и бросился к Софье. – Дорогая, успокойтесь! – растерянно произнес он. – Вы все еще здесь? – обернулся он в сторону стоявшего у дверей Кобылкина.
– Исчезаю-с! В момент исчезаю-с!
XIII
Выходя, Кобылкин на минуту задержался у порога с вышедшей запереть за ним двери миловидной горничной.
– Цветик лазоревый, свет Настенька, – шепнул он ей, – от женишка вашего Афанасия Дмитриевича нижайший поклон вам!
– А вы, господин, откуда моего Афоньку знаете? – зарделась девушка.
– Знаю уж! Помалкивайте только… Велел он спросить, когда навестить его, купидона вашего, думаете?
– Ах, какой срам! – заволновалась Настя. – Чужие люди про нашу любовь говорят!… Скажите, завтра к вечеру забегу.
– Ладно, так и передам. А теперь к барышне спешите.
Дверь захлопнулась.
Мефодий Кириллович с минуту постоял на площадке, почесывая в задумчивости переносицу.
„Пригодится девчурка-то, – думал он. – Ладно я сделал, что Афанасия этого успел к рукам прибрать. Теперь свой верный человек при Шульчихе будет. А граф-то, граф! Хорош! Совсем опутан, попался в тенета. Только теперь я убедился, что Козодоева убил не он, и что Шульц с товарищами к оному делу ручки свои приложила. Она, она! Это ясно как Божий день… Только кто эти товарищи? Ловко дело ведут: ни с какой стороны комар носа не подточит… А я вот возьму и подточу! Только придется этого графа предать на волю его собственной участи… пусть в паутине запутается… Вот тогда-то все наружу и выплывет“.
Рассуждая так сам с собою, Кобылкин спустился с лестницы, но со двора не ушел, а скрылся под находившимся напротив крыльцом. Там он поднялся по лестнице на третий этаж и позвонил у дверей одной из квартир. Его впустили туда после звонка, как человека, хорошо известного и даже пользующегося уважением.
Нейгоф, как только ушел Кобылкин, сейчас же позабыл о его существовании.
– Софья Карловна, милая, бесценная! Да успокойтесь же, – бормотал он, опустившись на колени около судорожно рыдавшей Софьи.
– Тяжело! Ох, как тяжело! – судорожно вздрагивала она. – За что это? Что я сделала?
– Забудьте! Ну, стоит ли, родная, так расстраиваться из-за всякого…
– Не из-за всякого, граф. Вы знаете, кто это? Он ворвался, ворвался смело… Этому человеку известно, кто я, и он не считает нужным даже скрывать свое презрение.
– Голубушка, да что вы говорите? Что может знать этот человек? Что?
– То, что я одинока, беззащитна… Одна, одна… безродная… за меня заступиться некому… Одна я, одна на этом свете! Ни отца, ни брата, никого…
– Софья Карловна, дорогая моя, позвольте мне…
– Нет, погодите, граф, –
остановила графа Софья, – дайте мне говорить… Да, граф, никого!… Умер Евгений Николаевич, и опять я – всеми покинутая, никому не нужная босоножка… Как в детстве… прошлое вернулось! Прошлое все то же, только в другом виде… Тогда, в детстве, меня бил, трепал, щипал всякий, кому было не лень, теперь то же: приходят, оскорбляют кто хочет, когда хочет… Ох, как тяжело!…– Полно, не смотрите на жизнь так мрачно! – пробовал утешить ее Нейгоф. – Не создаете ли вы сами себе ужасов?
– Нет, граф! Ах, если бы вы только знали!… Ведь этот ужасный человек не первый раз преследует меня… Вы слышали: он говорит мне дерзости, когда я их ничем не заслужила; он делает какие-то пошлые намеки, когда вся моя жизнь чиста, если не вспоминать моего несчастного детства… Да и в нем нет ничего, что могло бы опорочить меня. Голод, нищета – разве была я в них виновата? А между тем я расплачиваюсь за свои прежние беды… И нет для меня выхода из страшного заколдованного круга, созданного моим несчастным прошлым.
Она опять заплакала. Нейгоф почувствовал, что и у него на глазах выступили слезы. Он взял руку Софьи и поцеловал ее. Софья не противилась.
– Граф! – вдруг воскликнула она, заслышав, что часы пробили три. – Вы не обидитесь… у меня просьба к вам…
– Приказывайте! – встрепенулся Нейгоф.
– Оставьте меня, уйдите…
– Вы меня гоните! – упавшим голосом произнес граф.
– Нет, нет! Приходите после… вечером… прошу вас! Я хочу успокоиться… побыть одна. Вечером, вечером, граф! Я жду вас, непременно явитесь! Вы не сердитесь на меня? Да?
– Я понимаю вас, – кротко ответил Нейгоф, вставая и беря шляпу, – я сам глубоко несчастен, меня тоже оскорбляли люди… Я понимаю все.
Он поклонился и пошел к дверям.
– Постойте, – остановила его Софья. – Дайте слово, вы не сердитесь? Придете?
– Да, приду.
– Смотрите же, я буду ждать… Я расстроюсь, если вы не придете. А теперь ступайте и… возвращайтесь.
Граф ушел.
Сразу же после этого Софья подошла к зеркалу, внимательно осмотрела себя и вдруг рассмеялась.
– Однако! – сказала она себе. – Я и не знала, что у меня такой драматический талант. Браво, браво! Стасик будет доволен… Настя, Настя!
– Что прикажете, барышня? – появилась горничная.
– У меня сегодня должен быть Станислав Федорович… Чего это вы улыбаетесь?
– Обрадовалась, барышня, столько времени их не видать было.
– Станислав Федорович уезжал… Так вот, вы больше никого не принимайте, в особенности этого сегодняшнего старика. Как он меня расстроил!… Чу, звонок! Это – Куделинский. Бегите, Настя, откройте!
Настя поспешила в переднюю.
Как только Станислав вошел, Софья бросилась к нему не шею.
– Стасик, милый! – радостно воскликнула она. – Наконец-то! Как я скучала!
– Уж будто и скучала! Думаю, на скуку у тебя и времени не было.
– Как же не было! Эти противные Квель и Марич покоя мне не давали со своими наставлениями, репетициями…
– Верю, – сказал Куделинский, входя с Софьей в гостиную. – Ну, птичка, чем ты меня порадуешь? Как наше дело?