Восьмая нога бога

Верховная власть принадлежит старине А-Раку. Его отпрыски вырастают прямо на его теле, падают с него, как перезрелые многоногие фрукты, и тут же убегают в луга и долины, где охотятся и кормятся на приволье. Но рано или поздно каждый из них вернется в утробу Родителя. Обычно это происходит, когда отпрыски нагуливают достаточно веса и превращаются в угрозу для самого А-Рака, и тогда все, что они увидели, услышали, узнали и сожрали за свою жизнь, становится его достоянием. Этому срок должен был прийти лет через десять. Он и ему подобные укрепляют плоть дедушки А-Рака и расширяют его познания о той земле, на которой он воцарился.

Ну, а теперь вот этого, коли он мертв, сожрет первый из его собратьев, что на него набредет, и тогда призраки его жертв, которые сейчас наполняют его мешки для паутины, перейдут в брюхо другого чудовища. Но мы этого не допустим, и вот как!

Она соскочила с изуродованного трупа и поспешила к заостренному концу его живота. Ее тесак сверкнул раз, другой, волосатая луковица живота расселась надвое, треснули узенькие трубочки, из которых паук выпускал свою шелковую нить, и наружу вывалился целый ворох спутанных внутренностей, среди которых выделялись две прозрачные сферы: шелковые мешочки чудовища.

Мав подняла над головой тесак, с которого капала кровь.

– Встречайте свободу, о плененные духи! – пронзительно выкрикнула она и двумя мощными ударами разрубила мешочки надвое.

Невидимый смерч взвился в ночное небо, его беспокойные, недоступные глазу частицы вихрем носились в воздухе. Мы съежились, пытаясь укрыться от неожиданного напора чужих мыслей и чувств, которые на миг вытеснили наши собственные. В этой неразберихе я была уже не я, а зимняя луна, взбирающаяся в небо над лесом, последний спазм боли измученной и счастливой матери, услышавшей первый крик своего ребенка, строка песни на неизвестном мне языке, долгий поцелуй, кулачный боец, наносящий противнику смертельный удар, маленькая девочка в объятиях любящего отца, город в пурпурной дымке вечерних огней, крик в тиши ночных улиц, освежающее дуновение ветерка в летнюю жару…

Все стихло так же неожиданно, как и началось, мы, умудренные и опечаленные, снова стали самими собой, и вдруг я услышала эфезионита (чтоб ему провалиться, я ведь знала, что он вор, но не хотела этому верить!), который тихо и удивленно произнес какие-то странные слова: «Пусть А-Рак свои ткет сети, похищая души всех, кто живет на этом свете…»

Но расспрашивать его снова у меня не было никакого желания – теперь-то я видела, что не в добрый час стал* он членом нашего отряда, ох, не в добрый!

А где наши шавки? – обернулась я вместо этого к Мав.

– Их вожака сожрал паук, так что они не побегут впереди, пока темно, – говорят, слишком много этих тварей кругом, – а будут следовать за нами до рассвета, если, конечно, мы сами до него доживем. По-моему, надо положиться на карту и изо всех сил жать вперед.

– Уж что-что, а жать вперед нам придется, ведь это наш долг. К вершине! – скомандовала я. И мы радостно тронулись в путь: никого из нас не огорчала необходимость покинуть ужасный труп, напротив, все до единого упивались сознанием того, что только благодаря нам он и сделался трупом.

НИФФТ 5

Когда в Самую Короткую Ночь года на Стадионе, венчающем утес над Большой Гаванью, проводится лотерея, известная как Жребий, Три Тысячи – граждане, которым согласно последней переписи населения выпало исполнять свой долг перед богом в этом году, – поднимаются на вершину утеса после заката, и процессия эта, будьте уверены, производит сильное впечатление. Внутри Стадиона человеческий поток ручейками растекается по коридорам, и граждане по одному проходят через специальные комнаты, где бейлифы одевают их в просторные плащи и колпаки. Прежде чем следующий участник лотереи войдет в комнату, закутанного с ног до головы предыдущего уже выводят на арену. По мере того как толпа на арене прибывает, звездный сонм над нею множится, и никто из Трех Тысяч, предположительно, уже не может узнать своего соседа.

Ты уже догадался, дружище, что здесь я – как и раньше – привожу в хронологическом порядке отчет о событиях, которые самому мне стали известны значительно позже. Поскольку облачение Трех Тысяч принято начинать не раньше чем совсем стемнеет – или, как сказано в каноническом протоколе, когда «десяток звезд в высотах горних ярко засверкает», – события, о которых я здесь повествую, начались примерно в то самое время, когда мое метко брошенное копье положило конец разоблачительным речам А-Ракова отродья, встреченного нами в долине Петляющего Ручья. Какими бы недостатками ни грешил рассказ госпожи Лагадамии, я знаю, что ей, по крайней мере, достало честности воздать должное характерной точности и блеску, которые я вложил в этот бросок. Разумеется, касательно всевозможных рассуждений о природе этических и моральных сущностей и размышлений о моем поведении, которые только портят ее рассказ, я и впредь, как подобает мужчине, ничего не скажу.

(…)

Итак, Три Тысячи, собранные на освещенной факелами арене, по замыслу должны быть неузнаваемы. Но, хотя прорези для глаз малы, а плащи свисают до самой земли, полной анонимности достигнуть все же невозможно. Закатанные рукава обнажают браслеты или татуировки, да и не так уж сложно человеку узнать двоюродного брата или сестру, соседа или соседку по мелькнувшему сквозь прорезь изгибу брови или по голосу, когда после каждой вынутой руны по толпе пробегает возбуждение, и те, кому жребий принес свободу, выкрикивают слова ободрения оставшимся, а они поздравляют счастливчиков и обещают присоединиться к ним, как только подойдет очередь следующей руны, которая, без сомнения, будет их. Поэтому, несмотря на плащи и колпаки, многим из Трех Тысяч все же удается распознать своих.

Однако тому, кто придумал этот ритуал, в изобретательности не откажешь: всякий, кто получил свободу, должен отойти в сторону, на периметр арены, взять церемониальный жезл и исполнить обязанность Освобожденных – помочь бейлифам и старостам загнать Избранных в огромные бронзовые Врата А-Рака, когда настанет время жертвоприношения. И вот тогда Освобожденные, уж будь уверен, радуются колпакам и плащам. Счастливые собственной безличностью, они испытывают благодарность к тем, кто предусмотрел тяжелое церемониальное одеяние, скрывающее их лица от рыдающих друзей и родственников, которых они должны толкать в объятия клыкастого лохматого чудовища.

Паанджа Пандагон и Фурстен Младший стояли на площадке, сооруженной специально для этой церемонии на вершине стены рядом с Вратами Бога. Ни единым взглядом не обменялись они, наблюдая, как обезличенная толпа постепенно заполняет арену под ними, поскольку боялись, что жалость, ужас и стыд, переполнявшие их в тот момент, неминуемо отразятся на их лицах, стоит им только посмотреть друг на друга. Сто человек могут расстаться с жизнью сегодня! С незапамятных времен взимаемая богом дань не превышала двух десятков Избранных.

Я знаю, что старые друзья судили себя строже, чем это сделал бы любой здравомыслящий человек, доведись ему узнать об их дилемме. Бог добром попросил у них то, что с легкостью могбы взять и силой. А тем временем своим показным раболепием Паандже удалось купить благодушное доверие А-Рака и получить от него же денежную помощь, которую друзья, не теряя времени, уже пустили в дело. Не хочу забегать вперед, мой дорогой Шаг, но по крайней мере один возможный способ использования обутых в давилки титаноплодов ты уже наверняка угадал.