Восьмое Небо

С грацией старого портового крана дядюшка Крунч двинулся вдоль борта.

* * *

Легкой прогулки не получилось.

Дядюшка Крунч двигался удивительно проворно для существа своих габаритов, судя по всему, он в совершенстве знал маршрут и кратчайший способ попасть в капитанскую каюту. Тренч, уж на что был легче и меньше, за ним не поспевал. Кости в уставшем и промерзшем теле дребезжали, мышцы точно налились отработанным маслом и сделались непослушными, а внутренности черепа напоминали бочонок с лежалой столетней солониной, впридачу нашпигованной свинцовой дробью. Тяжелая котомка больно врезалась ремнем под лопатку и, словно в насмешку, на каждом шагу издевательски звенела содержимым.

«За борт ее, - зло подумал Тренч, стискивая зубы, чтоб не отстать от голема, - За борт, и все дела. И без того много от нее натерпелся. А сейчас и подавно… Мне бы голову не плечах сохранить, а я за игрушки держусь. Накажет Роза за такую глупость, наверняка накажет…»

Не выкинул. Хотел было, но не вышло. Рука не послушалась, впилась в ремни, как в штормовой леер, не оторвать. Тренч не стал и пытаться. Плюнул с досадой и попытался хотя бы не заблудиться на чужой палубе. Последнее давалось ему с немалым трудом.

Палуба всякого судна от бушприта до юта представляет собой пустую ровную площадку, занятую лишь мачтами, кнехтами, парусной оснасткой и такелажем. По крайней мере, именно таким корабль сходит со стапелей, впервые ныряя в воздушную бездну. Но это не та пустота, которой суждено долго пребывать в неизменном состоянии, как небесному океану. Подобно человеку, обрастающему различным скарбом и грузнеющему с каждым годом прожитой жизни, корабли за свой долгий век обрастают великим множеством вещей, для которых не нашлось места ни в кубриках, ни в каютах, ни в трюмах. Все эти вещи обыкновенно сваливаются на палубу, найтуются [26] там, складываются в штабеля, а порой и бесформенные груды. Вздумай владелец даже небольшого шлюпа провести инспекцию на борту, он неизбежно обнаружит между форпиком [27] и ютом впечатляющее количество вещей, отсутствующих в судовой номенклатуре и не предусмотренных никакими планами.

26

Найтовать – прикреплять при помощи шнура (найтова).

27

Форпик – отсек в носовой части судна.

Свертки старой прохудившейся парусины, бочки с протухшей водой, которые жалко выбрасывать, строительный лес и деревянные обрезки, ящики с растаявшим от влажности мылом, коровьи кости, какие-то бесформенные обрывки ткани, вышедшие из строя мушкеты, штабеля досок, груды сушащейся воздушной капусты и прочее, прочее, прочее, что само собой накапливается на палубе, со временем делаясь ее неотъемлемой частью. Даже на «Саратоге» матросам то и дело приходилось перепрыгивать залежи ящиков, бочонков и тюков, по-обезьяньи скользить по вантам или выполнять иные акробатические номера, чтоб добраться с одного места палубы на другое.

Чего-то подобного Тренч ожидал и на борту пиратского барка, но быстро убедился, что ожидания его не вполне оправдались. Все было куда хуже. Странные и загадочные архитектурные сооружения, замеченные им еще с палубы «Саратоги» были отнюдь не декоративными элементами, а частью общей конструкции. Теми частями общей конструкции, с которыми неизбежно приходилось считаться, если желаешь пересечь корабль с носа на ют или в любом ином направлении.

«Этот корабль словно нырнул в Марево, - подумал Тренч, с изумлением разглядывая все новые и новые формы безумного архитектурного ансамбля, - И провел там пару сотен лет, претерпевая всевозможные мутации и трансформации. То ли барк, то ли летучий город, то ли сущий лабиринт. Удивительно, как команда справляется с оснасткой. Я бы, пожалуй, попросту тут заблудился, окажись один».

Здесь не было системы, здесь не было направлений, здесь не было выдержанного стиля или хотя бы симметрии. Здесь было подобие настоящего города, прилепившегося к палубе корабля и вросшего в нее прочнее, чем ракушки врастают в корабельное днище за много лет. Город этот был тесен и разросся так, словно не имел ни плана, ни бургомистра, и каждый желающий мог возводить дом так, как ему заблагорассудится, руководствуясь лишь течением ветров. Некоторые строения буквально громоздились вокруг мачт, мешая парусам. Другие гнались друг за другом в высоту, точно соперничающие башни на крепостной стене, и доходили до таких умопомрачительных высот, что были связаны друг с другом толстенными трещащими канатами. Третьи, кривые и косые, и вовсе лепились друг к другу как ни попадя. Это походило на город, в котором роль виноградных лоз играли свисающие отовсюду канаты, а прохладу и тень давали огромные парусиновые листья.

Тренч, как и подобает жителю земной тверди, никогда не интересовался устройством корабельного такелажа. Его не интересовали ни громоздкие мачты, выглядящие как исполинские деревья, ни бесчисленные канаты, натянутые между ними в невообразимо сложной последовательности. Это все походило на одну гигантскую головоломку, которую кто-то соорудил из дерева, парусины и пеньки, и тем удивительнее было знать, что у каждой ее крошечной детали существует свое особенное, одним только небоходам понятное, обозначение. Вот держишься ты, например, за какую-нибудь непримечательную веревку, и не знаешь, что это – какой-нибудь ваттерштаг или, допустим, вант-путенс…

Огромные гребные колеса стояли без движения, но даже в неподвижности умели произвести впечатление одним лишь своим размером. Тренч попытался представить, как оглушительно лязгают эти чудовища, когда машина идет полным ходом и им приходится черпать небесный океан лопастями… О том, что баркентина не привыкла полагаться на волю одной лишь Розы Ветров свидетельствовали и многочисленные трубы, торчащие то там, то здесь, без всякой системы и сообразности. Толстые и тонкие, прямые и изогнутые, они высовывали из палубы или из бортов, переплетаясь спиралями и едва не завязываясь узлами.

Из любопытства Тренч даже украдкой принюхался, пытаясь ощутить, не разит ли от корабля ядовитыми испарениями Марева. Старые небоходы с Рейнланда, ходившие на сверхнизких, рассказывали, что Марево пахнет отвратительно и тревожно, не то как несвежая рана, не то как испорченное пиво. Тяжелый от нее дух, смрадный. Здесь ничем подобным как будто бы не пахло. Напротив, усилился сладковатый запах, который Тренч сразу же ощутил, лишь шлепнувшись на палубу. Запах, похожий на запах домашней карамели или тянучки…

Но Тренч не позволял себе расслабиться. Пиратский корабль мог выглядеть неказистым или даже странным, но это не делало его менее опасным. Как знать, может его команда состоит из свихнувшихся старых големов, веками бороздящих небесный океан?.. Это, пожалуй, объяснило бы безумную архитектуру баркентины и кое-что сверх того.

Как Тренч ни озирался, за время пути он не увидел ни одного члена экипажа за исключением Дядюшки Крунча, деловито шагающего впереди. Это было удивительно. На корабле такого размера только для управления полагалось бы иметь душ сорок, а если еще с орудийной обслугой, да с абордажной командой… Никак не меньше шестидесяти. Но где же они все? Невидимки? Призраки? Эти, как их… гомункулы? Про гомункулов в трактирах болтали всякое и Тренч привык слушать эти росказни в пол-уха. Будто бы на некоторых кораблях имеются такие – таинственные невидимые магические слуги, которые выполняют все прихоти капитана… Впрочем, таких рассказчиков принято было не очень вежливо затыкать – Рейнланд, может, и был провинциальным островом, но откровенных вралей там не жаловали.

Один лишь раз Тренчу показалось, что в узком сумрачном переулке он разглядел что-то вроде человеческой фигуры, долговязой и неподвижной. Но стоило ему сфокусировать взгляд и моргнуть, та мгновенно пропала, точно и не было ее вовсе. Морок? Наваждение? Спустя несколько минут Тренч явственно услышал чье-то жадное хрумчание за спиной, но едва он резко повернул голову, как пространство позади него оказалось совершенно безлюдным.

Это уже трудно было списать на разыгравшееся воображение или вызванный слабостью фантом. Тренч напрягся, так, точно его конвоировал, держа на мушке, полк морской пехоты, а не сопровождал ковыляющий неподалеку старый голем. Определенно, дядюшка Крунч был не единственным обитателем корабля, были здесь и другие. Не спешащие бросаться в глаза, но сами при этом пристально наблюдающие за пришельцем из тени. Плащ Тренча от мгновенно высыпавшего пота сделался влажным изнутри.