Воспитание души

И, пока мы спускаемся вниз, он рассказывает о Ленине, и молодость звучит в голосе старого ветерана революции…

Кудрявцев

…Стоит мне и сейчас закрыть глаза, и я сразу, словно въявь вижу болотистую низину, окруженную невысокими лесистыми нагорьями. Они охватывают ее как бы амфитеатром и придают живописную замкнутость. На юге эти лесистые нагорья расступаются, и между двумя лесками, выбежавшими с обеих сторон, образуется словно открытая дверь. В нее-то и входит линия Западно-Уральской железной дороги, по которой нас сюда привезли. Эта линия идет по краю леса, отделяя его от низины, до небольшой станции Нязепетровск.

Здесь мы выгрузились. Дымный и шумливый лагерь раскинулся с краю низины, прямо за железнодорожным полотном. По другую сторону полотна — Нязепетровский завод со своими высокими трубами и большой церковью. Минуя станцию, железнодорожная линия описывает полукруг, скрывается в лесу и снова выходит на низину, встречаясь с быстрой речкой Уфимкой. И там, где река и железная дорога встречаются, встал железнодорожный мост. Ажурно легкий, он виден со станции, возле которой расположился наш лагерь. Пробежав по мосту, линия железной дороги уходит в леса, на север, к станции Кузино, первой большой станции по Екатеринбургской дороге, соединяющей Екатеринбург с Пермью, с Вяткой, с Россией…

Нас накормили сытным обедом, а после обеда пришел Виталий Ковшов. Он собрал нас — златоустовских, кусинских, саткинских, каслинских красногвардейцев. Ведь с каждого завода, через который мы проходили, к нам примыкали всё новые и новые отряды. Своими быстрыми яркими, как зеленая трава, глазами Ковшов оглядел нас, словно ощупывая каждого.

— Ну, вот что, друзья и товарищи! — сказал он. — Приходилось нам нелегко, но все это время жили мы словно в своей семье, красногвардейской семье, с земляками, с родными. А рядом со своими не страшно, в случае чего, и пулю в грудь получить. Тут тебя и из огня вытащат, а уж если суждено погибнуть в бою, так расскажут семье, что честно погиб за рабочее дело. В армию мы все пошли добровольно, а раз пришел добровольно, и спрос с тебя, как с добровольца, слово дал — держись! Думали мы, что легко одолеем белочехов и белогвардейцев. Но сейчас ясно, что враг наш нешуточный. Белочехи, белоказаки и царское офицерье— все это противник, с которым шутить нельзя, он по-военному вышколен, и воевать придется по-серьезному.

Для этого нам, товарищи, потребуется создать постоянную армию, многочисленную, дисциплинированную. Будем воевать по всем правилам военного дела. Так-то друзья! Вот почему здесь, в Нязепетровске, мы сливаем вас с мобилизованными, которых много больше, чем вас, разбиваем на батальоны и роты. Называться вы будете отныне: Сводный Средне-Уральский полк. Вот, передаю вас вашему командиру… — торжественно закончил Ковшов и обнял стоявшего рядом с ним крепко сбитого широкоплечего человека с маленькими усиками — Вы, красногвардейцы, должны быть ему верной опорой. Рабочие-уральцы! Покажите себя родными старшими братьями мобилизованным крестьянским парням! Вопросы есть?

— А ты куда, товарищ Ковшов? — спросил кто-то.

— А я буду недалеко от вас. Имею поручение сформировать кавалерийский отряд. Будем нести разведывательную службу, чтобы было с кем повстречаться белым казакам, когда они налетят на нас, — ответил Ковшов.

В тот же день оказался я в третьей роте Западно-Уральского батальона. Миля перешел в кавалерийский отряд Ковшова. Старый Ипатов, как артиллерист, откомандирован был в артиллерийскую батарею. Ваню взяли в команду связи при штабе полка.

В нашей роте оказалось несколько красногвардейцев, и, к радости моей, я узнал, что вместе со мной попали в эту роту Смирнов и Кондратьев. Среди незнакомых мы стали держаться еще дружнее. Начальников у нас теперь много: и командир батальона, и командир роты, и командир взвода, и отделенный командир… Всех этих начальников я сейчас не помню, но командира отделения Кудрявцева запомнил на всю жизнь.

Был он из солдатского начальства царского времени — не то унтер-офицер, не то вахмистр. Невысокого роста, русый, усики колечком, глаза внимательные. Обмундирование у него поношенное, но ладно пригнанное. В первый же день, не теряя времени, Кудрявцев взялся за нас и стал вертеть по команде, обучать несложной, но требующей внимания и настойчивости, солдатской премудрости.

— Слушай мою команду! Направо-о ип! Нале-во-о ип! — звонко выговаривал он. — Шаго-ом ма-арш! Выйдите вперед! — вдруг обратился он ко мне. — Волочить ноги нельзя! Надо так ступать, чтобы шаг слышен был. Вот так! — Он лихо прошел мимо меня, на него можно было заглядеться. — Ножку, ножку дай! — страдальчески просил он, уже переходя на «ты». — Чтоб слышно было!

Он вызвал вперед Кондратьева. Тот прошел, отбивая шаг, и нарочито почтительно пялил на начальство веселые светло-голубые глаза. От Кудрявцева это не укрылось.

— Дразнишь? — спросил он добродушно. — Думаешь, унтер, унтерский враг, гонять вас пришел? А что комиссар ваш, Ковшов, вам долбил, мимо ушей пропустили? Без дисциплины нам всем смерть от белых. Да что — нам! Делу нашему всему рабоче-крестьянскому, власти нашей советской, революционной власти — конец!

— Да я даже и не думал вас передразнивать, товарищ отделенный…

— Отставить в строю разговор! Перекур! А вы что, студент будете? — обратился он ко мне во время короткого перерыва.

Я с охотой рассказал о себе все. Кудрявцев отнесся к моему рассказу внимательно, но с неудовольствием. Он предвидел, что придется ему со мной повозиться и что с обучением моим будут сопряжены осложнения.

И действительно, осложнения начались в тот же вечер. Нам выдали обмундирование. Здесь были и брюки, и гимнастерка, и солдатские добротные ботинки. Все новенькое и вкусно пахло свежестью. Мне все пришлось впору, кроме шинели, которая оказалась явно велика. Железные петли для крючков перешил мне Вася Смирнов, но полы шинели доставали чуть ли не до самой земли. Я сетовал, говоря, вероятно, вполне резонно, что в бою, во время перебежки, шинель меня погубит. Наконец я решил сказать об этом Кудрявцеву. Он осмотрел шинель, заставил надеть.

— Да, неказисто получается, подрезать нужно будет…

Что ж, подрезать так подрезать! Ножницы у меня были при себе, еще из дому, и я, считая, что в словах Кудрявцева содержится разрешение действовать, расстелил шинель на траве и, пренебрегая предостережениями друзей, встревоженных моей стремительной решимостью, подрезал шинель. У меня был еще такой расчет: из длинных серых полос, которые останутся, можно будет сделать обмотки. Обмоток нам не выдали, а ходить в ботинках без обмоток, казалось мне, недостаточно воинственно.

С помощью друзей я, в общем, справился со своей задачей и подрезал шинель ровно. Но, когда надел, оказалось, что я перехватил: теперь шинель была мне лишь немного ниже колен…

Мне до сих пор стыдно и неловко вспоминать, как взбешен был Кудрявцев, увидев меня в короткой шинели.

— Это с казенным-то добром?! — сказал в горе и в бессильной ярости.

И я впервые понял, что казенное добро — это нечто такое, с чем нужно обращаться бережнее, чем со своим. Я пробовал изложить Кудрявцеву мои соображения, но он грубо оборвал меня: