Воспитание души

В далекое прошлое ушел скрипучий рожок пастуха, по зову которого наша корова проследовала в стадо. Дмитрий съездил с бочкой за водой, и в полуподвальных кухонных окнах запрыгал в печке рыжий огонь, и оттуда запахло шанежками. Миновал уже каждодневный веселый праздник утреннего чаепития. Ну, а после чая время все тянулось и тянулось… Мы бегали с сестрой по исполосованным тенями мшистым аллеям сада, перепрыгивая через тени, — это была какая-то игра. Потом мы надолго вставали у частокола, окружавшего сад, и сквозь колья, с которых не счищена была кора и мелкие ветки, глядели, как по Верхне-Уральскому тракту тянется бесконечный обоз. Лошади с трудом идут на подъем, на каждой подводе лежат какие-то мешки, бородатые подводчики важно вышагивают рядом с лошадьми, держа вожжи в руках. А иногда возле лошади бежит тонконогий жеребенок, такой хорошенький, что мы из-за забора с восторгом кричим ему:

— Тпрунька! Тпрунька!

Но он, даже не оглядываясь на нас и обмахиваясь своим густо кудрявым хвостиком, легко и резво убегает вперед. Неистовый крик и кукареканье, вдруг раздающиеся со двора, так и не дают нам до конца доглядеть обоз. Мы бежим на двор, слышим гром выстрела, — оказывается, ястреб утащил цыпленка, и Дмитрий стоит с ружьем…

Уже время шло к двум часам: к тому времени, когда вдруг тяжестью наливаются руки и ноги, начинает мутиться голова и сладостно вспоминаешь о белой прохладной постельке. Но ведь уложить-то должна няня, разве можно лечь без нее? А где она? Наверное, уже стелит мне!

Я бегу в детскую, где не был со времени, как поднялся ранним утром. В детской сумеречно от задернутой шторы, сестренка уже спит, и моя постелька раскрыта, а няни нет. Встревоженный, я опять пробежал по всему, совсем пустому дому. Отец с утра в больнице, мама, как всегда перед обедом, пошла его встречать. Пустота и тишина в доме кажутся мне зловещими.

— Няня! Няня! — бегу и кричу я. Бегу к беседке, потому что в последний раз видел няню на ее ступеньках. Я уже издали вижу беседку, но на ступеньках няни нет, и я продолжаю бежать к беседке и громко звать ее.

Она вдруг выходит откуда-то из зарослей смородины. Платок на голове сбился, она поправляет его, лицо у нее испуганное и угрожающее, она машет на меня рукой, и я сразу умолкаю и говорю, оправдываясь:

— А чего ты ушла?

Она тоже оправдывается, по обыкновению складно, и при этом одергивает на мне рубашечку и заправляет ее под поясок. Я уже в руках ее, мне спокойно, и сонливость, на время отогнанная тревогой, вновь наливает руки и ноги, я готов уснуть, — и вдруг слышу, как шевелится кустарник, окружающий беседку.

— Кто там? — спрашиваю я, но няня снова шикает на меня.

Какое у нее лицо! Испуганное и отчаянное!

— Ты не бойся, Юранька, — говорит она, прижимая меня к себе. — Это знаешь кто ко мне пришел? Это Конка мой, Конкордий из Златоуста, помнишь, я говорила? Да ты не бойся…

— Ты не бойся, Юранька, — говорит няня, прижимая меня к себе. — Это Конка мой, Конкордий из Златоуста…

Он уже вышел из беседки, его темное лицо просвечивает сквозь молодую бороду, глаза у него такие же карие, как у няни, запекшиеся, как на иконе, темные губы.

— Я, тетя, пойду… — говорит он глухо.

— А ты погоди, погоди… Я сейчас на кухню и мигом вернусь!

— Боюсь, барчонок не выдал бы…

Нянька поворачивается ко мне.

— Ты гляди, — говорит она с угрозой, — чтоб молчок!

Она взглядывает на меня, и я уже знаю, что ни слова никогда не скажу про все это. Погладив меня по голове, няня говорит:

— Ты его не бойся, Конка, он не доносчик, ты посиди-ка с ним тут! — и, прихватив рукой свои многочисленные юбки, вперевалочку уходит, старается, чтоб побыстрей.

Конкордий сидит на покосившихся ступеньках беседки и курит. У него поверх синей косоворотки — жилетка. Пиджак снят, висит на гвозде, вколоченном в один из беседочных столбов. Щурясь от табачного дыма, он поглядывает на меня, глаза у него совсем такие, как у няни, и это внушает доверие.

— Вы из Златоуста? — спрашиваю я.

Он кивнул головой, моргнул глазами и пустил дым.

— А что вы там делаете? Золото моете?

— Золото там не моют, — отвечает он. — Там у нас завод, мы у печей стоим, сталь работаем…

— У печей? Как хлеб?

Он смеется, но утвердительно кивает головой и потом добавляет:

— Именно, что хлеб! Хотели мы еще для народа республику испечь, а господа говорят, тесто кислое.

— Кислое? — переспрашиваю я сочувственно.

— По-нашему, в самый раз, а по-ихнему — кислое. Вот и постреляли они нас, несколько сот человек положили. Ничего, солоней будет! — сказал он со злостью.

Забыв обо всем, я смотрю в его лицо, непонятное своим соединением угрозы и доброты, смелости и ожесточения. Сколько таких людей, самых лучших людей, пришлось мне потом видеть в жизни.

Незаметно появляется няня, взглядывает на него, на меня и успокаивается. В руках у нее узел.

— На вот, возьми, — говорит она, сует ему узел. — Ты через сад не ходи, возле казармы часовые стоят. Ты через больничный двор иди. Давай-ка я шею тебе перевяжу, а если кто спросит, ты говори, в больницу, к доктору, ходил. Ах, Конка, Конка, беспокойная твоя душа… — Губы ее дрожат, она обнимает и крестит его, он для этого пригибается.

Потом Конка внезапно хватает меня на руки, подбрасывает кверху, бережно ставит на землю и быстро уходит.

Так дошел до меня первый зов из будущего. И, когда много лет спустя, уже после революции, я прочел у Есенина: «Железное слово республика», я не удивился. Таким оно впервые зазвучало для меня, как эхо Златоустовской бойни, которая потрясла Урал, а потом и всю Россию. Первое железное слово, ворвавшееся в кудряво-зеленый мир моего детства…

Память волшебно смещает события детства, и я не хочу ей мешать. Сейчас мне кажется, что тот долгий летний день, когда произошла моя встреча с Конкордием-Конкой, был чуть ли не последним, проведенным в доме при компанейской больнице, и что мы тут же после этого переехали с компанейской на Базарную площадь, в самый центр Миасского завода, в тот двухэтажный дом, который, как я убедился во время последней поездки на родину, и сейчас стоит на том же месте, где стоял.

Для меня это переселение ознаменовалось тем, что в столовой была поставлена маленькая парта и ко мне стал ходить болезненно-худощавый темнобородый учитель Искосков и готовить меня к поступлению в первый класс реального училища. И я уже знал от родителей, что скоро мы переедем в город Челябинск и там-то я и поступлю в это реальное училище.

Читать я научился очень рано, по кубикам с буквами, которые мне подарили, по названиям газет, по вывескам магазинов, почему я и запомнил фамилии миасских купцов — Стахеева, Николаева, колбасника Факирода.