Воспитание Генри Адамса
Шрифт:
Наступил конец сезона; личный секретарь так и не приобрел личных знакомств и продолжал пестовать себя в полном одиночестве, когда в «Таймс» появилось описание сражения при реке Булл-Ран. [223] Генри хотелось одного спрятаться от глаз подальше: Булл-Ран с дипломатической точки зрения был крахом еще большим, чем с военной. Все это — страницы истории, которые при желании можно прочитать еще на школьной скамье; но на американскую миссию эти события оказали весьма любопытное и непредвиденное действие — они ее укрепили. Ее положение прояснилось. В течение следующего года посланник и его штат жили от недели к неделе, готовые в любую минуту покинуть Англию и неизменно полагая, что пробудут там в лучшем случае еще месяца три. В Европе ждали сообщения об их отъезде. Все были настолько уверены в неизбежности конца, что даже не давали себе труда его торопить.
223
Первое сражение при реке Булл-Ран (21 июля 1861 года) закончилось паническим бегством необученных частей северян-федералистов через Потомак. Войска конфедератов едва не захватили в это время столицу США г. Вашингтон.
Это обстоятельство, насколько личный секретарь мог судить, и спасло его отца. В течение ближайших месяцев Генри считал, что его карьера в качестве личного секретаря не состоялась или закончилась, и готовился к тому, чтобы, не экспериментируя более, завершить свое воспитание в рядах потомакской армии, где встретил бы немало своих знакомых, которым жилось не в пример интереснее, чем ему. Эта мысль не покидала его все лето и осень. Наступила зима. Зима в Лондоне всегда тяжелое испытание, а первая зима для новичка — в особенности, но декабрь 1861 года, который Генри Адамс провел на Мэнсфилд-стрит
Однажды вечером, когда, сидя в одиночестве на Мэнсфилд-стрит посланник с супругой отбыли из Лондона с загородным визитом, — Генри боролся с приступом тяжелой тоски, пришла телеграмма агентства Рейтер о захвате Мэзона и Слайделла на борту английского судна. [224] Все три секретаря два посольских и личный — были на месте; разъяренные, как дикие звери, долгим нервным напряжением, выносить которое уже не хватало сил, все трое, зная, что этот инцидент может обернуться не просто высылкой миссии из Англии — и не просто разрывом дипломатических отношений, — а объявлением войны, единодушно испустили ликующие крики. Они радовались тому, что теперь наступит конец. Они уже видели его и приветствовали. Ведь Англия только выжидала удобный момент, чтобы нанести удар. Что ж, они нанесут его первыми!
224
… телеграмма агентства Рейтер о захвате Мэзона и Слайделла на борту английского судна — 8 ноября 1861 года капитан американского военного корабля «Сан Хасинто» Чарлз Уилкс остановил английское почтовое судно «Трент» и арестовал посланников правительства южных штатов Джеймса Мюррея Мэзона, плывшего в Лондон, и Джеймса Слайделла, направлявшегося в Париж. Буря возмущения, вызванная в Великобритании захватом английского корабля, улеглась, когда вашингтонское правительство 26 декабря 1861 года официально осудило действия Чарлза Уилкса и освободило посланников.
Они телеграфировали посланнику в Йоркшир, где тот гостил у Монктона Милнса во Фрайстоне. Как мистер Адамс воспринял это известие, рассказано в «Биографиях» лорда Хьютона [225] и Уильяма Э. Форстера, [226] находившихся тогда среди приглашенных во Фрайстон. Для посланника инцидент с почтовым пароходом «Трент» означал крутой поворот в дипломатической карьере, для его секретарей — начало еще одной непереносимой проволочки — словно они находились на военном форпосте в ожидании приказа покинуть отслужившие позиции. В этот момент высочайшего накала заболел и умер принц-консорт. [227] Портленд-Плейс, затянутый на рождество черным туманом, и без того никогда не радовал глаз розовыми красками, но в 1861 году даже закаленнейшие лондонцы утратили румянец. Личный секретарь черпал утешение в источнике, им недоступном, — ему недолго оставалось быть личным секретарем.
225
Милнс, Монктон, барон Хьютон (1809–1885) — политический деятель и литературный меценат, опубликовавший в молодости несколько сборников своих стихотворений и биографию Джона Китса.
226
Форстер, Уильям Эдуард (1818–1886) — английский промышленник и политический деятель, решительно поддерживавший американский Север. Милнс и Форстер независимо друг от друга утверждали, что старший Адамс воспринял известие о захвате южан-посланников совершенно невозмутимо.
227
В этот момент… заболел и умер принц-консорт — принц Альберт (1819–1861) — муж королевы Виктории.
Он, как всегда, заблуждался. Он заблуждался на каждом этапе своего воспитания, только на нынешнем этапе заблуждение длилось целых семь лет, в течение которых он все утешал себя мыслью, что конец близок. Для него инцидент с британским пароходом был одним из многих, которые ему надлежало регистрировать изящным круглым почерком в своих журналах, однако и для него самого эта история все же имела кое-какие последствия, не оставившие следа в посольских отчетах. Первое и главное — благодаря ей он навсегда избавился от навязчивой идеи, что нужно быть «полезным». До сих пор он, как независимый и свободный гражданин, не находящийся на государственной службе, пописывал в американских газетах. Он частенько сообщал о своих впечатлениях Генри Дж. Реймонду, а Реймонд публиковал его письма в «Нью-Йорк таймс». С несколькими дружескими лондонскими газетами у него тоже завязались близкие отношения — с «Дейли ньюс», «Стар», с еженедельником «Спектейтор», где он пытался печатать некоторые корреспонденции и статьи, носившие общий характер и разряжавшие обстановку. Он даже предпринял поездку в Манчестер, чтобы ознакомиться с последствиями нехватки хлопка, о чем и написал пространную статью, которую его брат Чарлз поместил в «Бостонском курьере». На его беду, под ней значилось его имя, и это тотчас отозвалось на нем самым убийственным образом — в лондонской «Таймс» появилась ядовитая передовица. К счастью, в «Таймс» не знали о принадлежности их жертвы, пусть неофициально, к американскому посольству и упустили возможность нанести ей роковой удар, но, когда старик Джо Парке [228] из когорты сплетников от политики, обосновавшихся в Лондоне еще с 1830 года, поспешил сначала в редакцию «Таймс» сообщить все, что там не знали о Генри Адамсе, а затем на Мэнсфилд-стрит — сообщить Адамсу все, что тот не знал о редакции «Таймс», Генри понял, какой неприятности избежал. Он вдруг решил, что его «полезной деятельности» на любом поприще, кроме прессы, пришел конец, но через день-другой убедился, как важно быть в тени. Его решительно никто не знал, даже в качестве члена какого-нибудь клуба; Лондон опустел; статья в «Таймс» прошла незамеченной, и никто, кроме Джо Паркса, о ней не вспоминал. В мире существовало достаточно других фигур — как, например, президент Линкольн, госсекретарь Сьюард, коммодор Уилкс, [229] — служивших постоянными и любимыми мишенями для насмешек. Генри Адамс вышел сухим из воды и навсегда отучился пытаться быть полезным. Инцидент с «Трентом» показал ничтожность индивидуальных усилий. На этом этапе Генри Адамс по крайней мере достиг того предела, когда познают их подлинную цену: «Surtout pas de zele!» [230] Проявлять слишком много усердия, добровольно взяв на себя роль умиротворителя среди инцидентов с британскими пароходами и эмиссарами мятежников, было слишком хлопотно для сына посланника. Больше он не писал писем и не печатал корреспонденции в газетах, но тогда по молодости лет очень рассердился на редактора лондонской «Таймс».
228
Парке, Джозеф (1796–1865) — английский юрист и политический деятель.
229
Уилкс, Чарлз (1798–1877) — американский морской офицер и исследователь, участник Гражданской войны.
230
Главное, поменьше усердия! (фр.).
Мистер Делейн [231] очень старался не упустить возможности подлить масла в огонь, и Генри оставил надежду должным образом поблагодарить его за оказанное ему внимание, но инцидент с «Трентом» отбушевал, а американская миссия, к удивлению ее штата, осталась в Лондоне. И хотя личный секретарь не видел в этом промедлении — которое приписывал здравому смыслу мистера Сьюарда — причины менять свое мнение о политике британского правительства, у него не было иного выбора, как, вновь усевшись за конторку, регистрировать входящие и исходящие, подшивать письма и читать в газетах рассуждения о несостоятельности Линкольна и жестокости Сьюарда, или vice versa. [232] Тяжелые месяцы миновали, зима повернула на весну, а его положение и настроение не улучшались. В свете ему выпала лишь одна отрада, и до конца своих дней он будет благодарен тем, кому ей обязан. За всю эту томительную зиму, да и много месяцев спустя, единственным просветом среди мрака явились для него несколько дней, проведенных в Уолтоне-на-Темзе в Маунт-Феликсе — доме мистера и миссис Рассел Стергис.
231
Делейн, Джон Таддеус (1817–1879) — редактор лондонской газеты «Таймс».
232
Наоборот (лат.).
На
пути его воспитания, к сожалению, банкиры почти не встречались, хотя старик Пибоди и его партнер Юниус Морган оказались крепкими союзниками. Джошуа Бейтс [233] также проявлял к членам миссии добрые чувства, и никто не мог сравниться в благожелательности с Томасом Берингом, [234] чьи обеды в узком кругу на Аппер-Гровенор-стрит по праву считались лучшими в Лондоне. Но нигде нельзя было так отдохнуть душой, как в Маунт-Феликсе, и, впервые в жизни Генри, отдых стал для него частью воспитания в широком смысле. Миссис Рассел Стергис принадлежала к тем женщинам, с которыми интеллигентные юноши стараются сдружиться как можно ближе. Генри Адамс не был очень уж интеллигентным юношей и ничего не знал о жизни, но знал достаточно, чтобы понимать, что молодому ростку требуется форма. В его воспитании больше всего недоставало руки очаровательной женщины, а миссис Рассел Стергис, которая была лет на двенадцать его старше, могла при своей благожелательности без труда воспитать целую школу таких юнцов, как он, и к величайшему их благу. Рядом с ней Генри почти забывал гнетущую атмосферу Портленд-Плейс. За два года его одиночества в полярной зиме лондонского общества она была единственным источником тепла и света.233
Стергис, Рассел (1805–1887), Пибоди, Джордж (1795–1869), Морган, Юниус Спенсер (1813–1830), Бейтс, Джошуа (1788–1864) — английские банкиры, выходцы из Новой Англии, оказывавшие Северу в период Гражданской войны финансовую и политическую поддержку.
234
Беринг, Томас (1799–1873) — английский банкир, член парламента.
Разумеется, Мэнсфилд-стрит, где квартировали члены миссии, тоже была домом, и при подобных обстоятельствах все держались вместе. Они делали общее дело, но в смысле воспитания мало что могли дать друг другу. Они жили, но с них ежедневно заживо сдирали кожу. Правда, это касалось только младших членов миссии; с посланником и миссис Адамс дело обстояло несколько иначе. Медленно, но неуклонно они обретали почву под ногами. По некоторым причинам, частично вызванным самими американцами, британское общество поначалу отнеслось с резким предубеждением к Линкольну, Сьюарду и всем лидерам республиканской партии, кроме Самнера. И хотя клан Адамса за три поколения хорошо усвоил, что такое непробиваемая косность британского ума, и уже устал непрерывно бороться с ней, пытаясь внушить англичанам, в чем состоят их собственные интересы, представитель четвертого поколения Адамсов все же не хотел верить, что в этой новой волне предубеждения повинны одни британцы. Личный секретарь не без основания полагал, что тут не обошлось без нью-йоркцев и бостонцев — сторонников южан. Эти «медянки», как их называли в Америке, [235] свили себе гнездо на Пэлл-Мэлл. Что и говорить, англичане по натуре грубый народ и любят грубость. Будь Линкольн и Сьюард на самом деле теми мужланами, какими они им представлялись, они, пожалуй, вполне пришлись бы средним англичанам по вкусу. Исключительно спокойные манеры и безупречное общественное положение посланника Адамса их никоим образом не устраивали. И, поскольку глумиться над собой он повода не давал, его старались не замечать. Тон задал лорд Джон Рассел. К самому посланнику отношение было любезное, но как политическое лицо его игнорировали: принимали, но не замечали. Лондон и Париж следовали примеру лорда Джона. Ждали, что не сегодня-завтра Линкольн и иже с ним сгинут в результате полного debacle. [236] Полагали, что вашингтонское правительство вот-вот падет, а вместе с ним исчезнет и посланник Адамс.
235
… эти «медянки», как их называли в Америке — так в период Гражданской войны презрительно называли жителей центральных, северных и западных штатов, симпатизировавших южанам.
236
Разгром (фр.).
Благодаря такой ситуации посланник Адамс оказался исключением среди дипломатов. Европейские правители по большей части, воюя, обращались друг с другом, как члены одной семьи, редко имея в виду довести дело до полного уничтожения противника. Но к вашингтонскому правительству властители и общество в Европе — в течение года по крайней мере — относились как к несуществующему, а к его представителям как к полным нулям. Посланник Адамс, однако, был среди этих нулей единицей, потому что вел себя осмотрительно и не подымал шума. Мало-помалу, неофициально, в обществе стали принимать его не столько как дипломата, сколько как члена оппозиции или именитого советника по делам некоего иностранного правительства. К мистеру Адамсу полагалось прислушиваться, считаться с его мнением и относиться как к человеку своего круга по рождению и воспитанию. Забавная английская манера держаться своих нелепых установлений давала американскому посланнику огромное преимущество перед европейскими дипломатами. Для него не существовало ни расового, ни языкового барьера, а также барьеров, воздвигаемых происхождением или привычками. Дипломатия изолировала дипломатов во спасение правительств, но граф Рассел при желании не мог изолировать мистера Адамса. Он не отличался от лондонцев. Редкий лондонец чувствовал себя в обществе так же свободно, как он. И уж никто из них не выступал в двух подобных ипостасях и не пользовался соответственно двойным весом.
Счастливая звезда, приведшая мистера Адамса во Фрайстон, где он выслушал известие об инциденте с «Трентом» под благожелательным взглядом Монктона Милнса и Уильяма Э. Форстера, не покидала его и впредь. Как Милнс, так и Форстер нуждались в поддержке и охотно ее принимали. Они давно уже уловили то, что личный секретарь проглядел: любая ошибка американского посланника дорого бы им обошлась, а так как его сила была их силой, они, не теряя времени, принялись разглашать по свету, какой он замечательный человек. Посланник был за ними как за каменной стеной.
Можно, разумеется, спорить, были ли Милнс и Форстер особенно ценными союзниками в такой момент, поскольку пользовались влиянием различного рода. Монктон Милнс был большой общественной силой в Лондоне — возможно, даже большей, чем сами лондонцы это осознавали: ведь в лондонском обществе, как и везде, преобладали глупцы и невежды, и глупцам доставляло удовольствие подшучивать над Монктоном Милнсом. Любой осел любил упомянуть о Дикки Милнсе, «главной забаве вечера», а Милнс, разумеется, сам охотно выступал в роли забавника и чудака, вызывая насмешки с безразличием человека, который знает, что умнее его нет в Лондоне и что многие обязаны ему карьерой — очень многие. Пущенное им слово проникало далеко. Приглашение к завтраку в его доме означало еще больше. За маской чуть ли не Фальстафа и смехом Силена, [237] несомненно, скрывался тонкий, широкий и высокий ум. В молодости Милнс писал стихи, которые немало читателей признавали поэзией и которые, уж во всяком случае, не были прозой. Позже произносил в парламенте речи, не встретившие одобрения главным образом потому, что были слишком хороши для подобного места и слишком высоки для подобной аудитории. В свете он принадлежал к тем считанным лицам, которые всюду бывают, всех знают, обо всем способны судить и имеют прямой ход к министрам, но в отличие от большинства светских умов Монктон Милнс занимал прочное общественное положение, а впоследствии даже стал пэром, владел домом на Аппер-Брук-стрит, куда стремились попасть все умники. Его завтраки пользовались широкой известностью, и от приглашения на них никогда не отказывались: проявить робость было опаснее, чем получить щелчок. Ненасытный книгочей, острый критик, знаток искусств, библиофил, он в первую голову был светский человек и больше всего любил вращаться — или, может быть, сшибаться — в свете. Даже Генри Брум [238] не отваживался на то, что позволял себе Милнс, а Бруму все было нипочем. Милнс олицетворял собой добродушие Лондона — этакий Гаргантюа как по части утонченности, так и грубости лондонской Мейфер. [239]
237
За маской чуть ли не Фальстафа и смехом Силена… — Фальстаф комический персонаж пьес Шекспира «Генрих IV», «Генрих V» и «Виндзорские проказницы» — олицетворение вульгарно-материалистического, чувственного, бездуховного начала. Силен — сатир в греческих мифологических преданиях, постоянный спутник бога вина Дионисия. Смех Силена символизировал беззаботный сенсуализм.
238
Брум, Генри (1778–1868) — крупный английский юрист, один из основателей влиятельного журнала «Эдинбург ревью» (1805) и постоянный ее корреспондент, лорд-канцлер в 1830–1834 годах.
239
Мейфер — фешенебельный квартал Лондона, прилегающий к Гайд-парку.