Воспоминание об Алмазных горах

По окончании вечера комсомольцы дружно провожали Казина, окружив его плотным кольцом.

Однажды типографию переполошила весть: вечером в «Тизприборе» будет выступать Маяковский!

Катя еще ни разу не удосуживалась послушать Маяковского. На его вечера попасть было очень трудно, а тут вдруг он сам едет на завод! В Ленинграде они, студийцы, старались попасть на вечера Есенина, а к Маяковскому относились довольно равнодушно: какой-то там футурист в желтой кофте! И только в Москве у нее возник интерес к Маяковскому, но опять же не как к поэту, а как к одиозной личности в литературном мире. Очевидцы взахлеб рассказывали о его разящем остроумии во время выступлений, о его скандальных вечерах. Подогретая любопытством, пыталась читать поэму «150 000 000», но стихи показались какими-то вычурными, непонятными, и она забросила чтение.

Кушнеревцы пришли на вечер в заводской клуб задолго до начала — потом не пробиться! Дверь клуба будут осаждать толпы жаждущих послушать Маяковского.

Зал был набит до отказа. В сплошном веселом гуле всплески молодого смеха, задорные выкрики.

Наконец на сцену вышел большой красивый человек, отнюдь не в желтой кофте, а в хорошо сшитом костюме, при галстуке, как и подобает в такой ситуации. Он остановился почти у самой рампы, слегка расставив ноги, монументальный, внешне спокойный. Катю восхитила выразительность его позы. Свободно, могучим басом он бросил в притихший зал: «Разговор с товарищем Лениным».

Грудой дел, суматохой явлений День отошел, постепенно стемнев. Двое в комнате. Я и Ленин — фотографией на белой стене.

Катя невольно подалась вперед, слегка вытянув шею, она сразу почувствовала «настоящее». Слушала, затаив дыхание, искренние, без всякой поэтической лжи, стихи. Она чувствовала, как между нею и поэтом возникает душевный контакт.

Товарищ Ленин, я вам докладываю Не по службе, а по душе. Товарищ Ленин, работа адовая будет сделана и делается уже, —

уверенно рапортовал поэт. И тут же с горечью признавался:

Многие без вас отбились от рук. Очень много разных мерзавцев Ходят по нашей земле и вокруг… Ходят, гордо выпятив груди, в ручках сплошь и в значках нагрудных… Мы их всех, конешно, скрутим, Но всех скрутить ужасно трудно.

Зал бурно аплодировал, и Катя вместе со всеми самозабвенно выкрикивала какие-то слова восторга.

Маяковский читал много: «Сергею Есенину», «Тамара и Демон», «Стихи о советском паспорте», «Хорошее отношение к лошадям», «Юбилейное».

Стихи потрясли Катю предельной искренностью, нежной человечностью, своей драматичностью. Такого она не слыхала. Каждое стихотворение было как огромная глыба, которая почти раздавливала Катю. Маяковский казался ей гигантом, поднимающим ее на гору этих глыб.

— Ну как? — спрашивали Катю по окончании вечера типографские друзья.

— Здорово! — кратко отвечала она, готовая разрыдаться от переполнявших ее чувств. Она любила Блока и Ахматову, но никогда не чувствовала такого душевного с ними единения, какое испытала, слушая стихи Маяковского. Поэт был ее единомышленником, его стихи были созвучны ее душе.

Через типографию проходила вся политическая и общественная жизнь страны, и Катя была в курсе всех важных событий. Завершающий этап культурной революции. Пятилетний план. Пятилетку в четыре года! Кадры решают все…

В типографии заговорили о ЦИТе — Центральном институте труда, которым руководил популярнейший в недавнем прошлом поэт Алексей Гастев. Несколько лет назад он, что называется, поставил крест на поэзии и занялся сугубо практической деятельностью.

В корректорской знатоки его поэзии горячо спорили между собой: вправе ли был Гастев зарывать свой редкий дар поэта ради голого практицизма? Одни поддерживали Гастева, его идею как можно скорее «поставить на колеса эту телегу, которая зовется Россией», другие обвиняли его в недоверии к искусству как мощной воспитательной силе, в капитуляции перед нэпом.

Личность Гастева с его ЦИТом очень заинтересовала Катю. Тем более что Гастева поддерживал Ленин, который придавал исключительное значение организации труда и производства в период реконструкции промышленности, быстрой подготовке рабочих. Этими проблемами и занимался ЦИТ.

Катю поразила та решительность, с которой Гастев отошел от поэзии ради практических дел.

До революции рабочий-металлист, Гастев стал профессиональным революционером, организатором рабочих стачек. Скитался по тюрьмам и ссылкам. Подолгу жил в эмиграции во Франции, где работал на заводах акционерной компании «Ситроен». Отсюда, по-видимому, возник у него интерес к организации труда на заводах Советской России, где не было эксплуатации и свободный человек мог трудиться во всю силу своих способностей.

«То-то родится в усильях железных, то-то взойдет и возвысится, гордо над миром взовьется, вырастет новый, сегодня не знаемый нами, краса-восхищенье, первое чудо вселенной, бесстрашный работник-творец-человек», — мечтал в своих стихах Гастев.

«Может быть, сейчас действительно не до искусства? — думала Катя. — Кругом требуются грамотные люди. Кадры решают все!..» Она чувствовала, что способна на большее, чем ежедневное бдение в корректорской. Ей нравилась живая заводская жизнь на «Тизприборе». А тут — пятилетний план, который открывал перед ней широкие возможности. А тут еще Муся: «Что ты прозябаешь в этой типографии? Так можно всю жизнь просидеть. С твоей-то энергией!»

Муся часто наезжала в Москву из Ленинграда к своей любимой Катюше. Она была веселой, жизнерадостной. Но сквозь молодую, беспечную веселость пробивалась уверенность в себе, гордость за свою будущую самостоятельность. Плановик нынче самая нужная фигура, он обязан разбираться во всех отраслях народного хозяйства. Словом, государственный человек. Со страстной заинтересованностью Муся рассказывала о грандиозных планах строительства, о миллионных капиталовложениях, о том, что нэпу скоро конец. И Катя радовалась за сестру и немножко завидовала, что впереди у Муси большие перспективы. Все чаще склонялась она к мысли уйти куда-нибудь на завод, на фабрику, в большой коллектив.