Воспоминания (Царствование Николая II, Том 2)

Это с точки зрения нашей, русской, возмутительно, подло, - все это так, по человечески. Вся ошибка нашей многодесятилетней политики - это то, что мы до сих пор еще не сознали, что со времени Петра Великого и Екатерины Великой нет России, а есть Российская Империя. Когда около 35 % населения инородцев, а русские разделяются на великороссов, малороссов и белороссов, то невозможно в XIX и XX веках вести политику, игнорируя этот исторический капитальной важности факт, игнорируя национальные свойства других, национальностей, вошедших в Российскую Империю - их религию, их язык и проч.

Девиз такой Империи не может быть "обращу всех в истиннорусских". Этот идеал не может создать общего идеала всех подданных Русского Императора, не может сплотить все население, создать одну политическую душу. Может быть, для нас русских было бы лучше, чтобы была Россия, и мы были только русские, а не сыны общей для всех подданных Царя Российской Империи. В таком случае откажитесь от окраин, которые не могут и не примирятся с таким государственным идеалом. Но ведь этого наши Цари не желали и Государь ныне, далек от этой мысли.

Нам мало поляков, финляндцев, немцев, латышей, грузин, армян, татар и пр. и пр., мы пожелали еще присоединить территорию с монголами, китайцами, корейцами. Из за этого и произошла война, потрясшая Российскую Империю; и когда мы опять придем в равновесие, и придем ли вообще? Во всяком случае. еще произойдут большие потрясения. А при теперешней политике, когда по крайней мере скрытыми идеалами {240} Царя - это идеалы полупомешанной ничтожной партии "истиннорусских людей" - можно, не будучи пророком, предвидеть и чуять еще большие беды... Господи помилуй...

Уже в начале 1905 года Финляндия была вся в скрытом пожаре, а во второй половине, когда у нас началась революция, таковая началась и там. Оболенский сейчас же спасовал, хотел взять правильный курс, но для него уже это было поздно.

Когда после 17 октября я стал главою Имперского правительства (это было несколько дней после 17-го) вдруг мне докладывают, что статс-секретарь по финляндским делам Линден просит его немедленно принять. Я ему назначил час. Явившись ко мне, он мне предъявил проект Высочайшего манифеста, сущность которого состояла в том, что все сделанное режимом Бобрикова, начиная с указа о способе решения общеимперских финляндских вопросов, шло насмарку, причем давались различные обещания относительно большого расширения финляндской конституции в смысле не только либеральном, но едва ли не излишне демократичном. Я спросил Линдена, что он собственно от меня хочет, что я как председатель совета не могу высказать мнение правительства по этому документу без обсуждения его в совете министров с моими коллегами, сам же как председатель совета высказать официально свое мнение я не уполномочен законом. Линден меня просил высказать мое личное мнение. Я спросил его, что представляет собою рассматриваемый проект. Он мне ответил, что это проект, представленный кн. Оболенским, который находит, что его необходимо осуществить. Я спросил Линдена: "А вы разделяете мнение кн. Оболенского?" На что Линден мне ответил, что и он считает этот манифест необходимым. Тогда я ответил, что если ген.-губернатор представил такой проект, считая его осуществление необходимым, и статс-секретарь по делам Финляндии того же мнения, то я лично препятствий к этому делать не могу, но только нахожу некоторые выражения неосторожными, причем выразил сожаление, что делаются с Финляндией такие резкие скачки, то в одну, то в другую сторону.

При обсуждении Финляндского вопроса в этом году (1910) в законодательных учреждениях, в газетной полемике возбудили вопрос, передал ли я тогда Линдену мое мнение на имя Его Величества {241} письменно по поводу этого проекта манифеста или нет? Говорили, что я тогда же написал свое мнение Государю и передал Линдену. В те дни (после 17 октября 1905 г.) я ежедневно писал многократно всеподданнейшие собственноручные записки Государю. Может быть, Линден меня просил написать Государю то, что я ему сказал по поводу манифеста, и я тогда же собственноручно написал Его Величеству несколько слов и передал письмо Линдену.

Это были дни перелома революции очень бурные. Если я написал, то моя записочка вероятно хранится в Царском архиве. Я упоминаю об этом обстоятельстве только потому, что в прошедшую зиму начали говорить, что будто бы я был инициатором манифеста по финляндским делам, что неверно, и что будто бы я писал Государю через Линдена по поводу манифеста, вследствие чего я ответил, что не помню, чтобы об этом, я что либо писал Государю и это дало повод к замечаниям - "как это он может не помнить, что писал Государю?.."

В то время я был председателем совета министров, с революцией в разгаре, со слабою по численности и организации полицией и без войска. При таком положении вещей полное восстание в Финляндии заварило бы в России еще больший революционный хаос. С другой стороны я по убеждению не разделял политики по отношение к Финляндии, принятой за последнее время и я находил и нахожу эту политику неправильной с точки зрения русских интересов и политически некорректной, если не сказать недобросовестной. Ко мне явились главные политические деятели Финляндии во главе с Мехелином. Они мне дали слово, что Финляндия успокоится, будет вести себя совершенно корректно, забудет все сделанное в последние годы, если русское правительство вернется к прежней политике и будет добросовестно исполнять льготы ей дарованные Императорами Александром I и II. Я с своей стороны высказал Государю мое убеждение, что необходимо вернуться к прежней политике Его предков, что в высокой степени опасно создать вторую Польшу под Петербургом, что финляндцы до тех пор, покуда мы были корректны, были вполне корректны. Это единственная окраина, которая нам ничего не стоила и не сосала соки из великорусских крестьян. Я не указывал на конкретные меры, так как это не входило в мою компетенцию и у меня не было для сего времени, но только настаивал на нравственном примирении и на корректности действий. Как это сделать, это дело {242} суждения ближайшего генерал-губернатора. Значит дело сводилось к назначению соответствующего лица на этот пост.

Не помню, спросил ли Его Величество непосредственно мое мнение о том, кого бы следовало назначить или Он сделал это через Вел. Кн. Николая Николаевича. Я высказал, что следовало бы назначить человека умеренных взглядов, человека, привыкшего уважать законность и твердого, так как я это понимаю, т. е. твердого в смысле человека, не меняющего своих убеждений из угодничества для благ жизни и сохранения во что бы то ни стало власти. При этом я указал как на такого человека на члена Государственного Совета Н. Н. Герарда. Я домами совсем не знал Герарда и не имел с ним никаких личных отношений, встречался с ним - только в заседаниях Государственного Совета, а затем в заседаниях высшего совещания по сельскохозяйственной промышленности, которое было под моим председательством и членом которого был между прочим Герард. Всегда Герард являлся в своих суждениях весьма корректным и консервативным законником. Указал я на него потому, что он вводил наши русские суды в Царстве польском и несмотря на то, что поляки относились к этому нововведению принципиально враждебно, тем не менее после этого преобразования они признали за нашими судами несравненное преимущество против их прежних судов и Герард оставил о себе в Царстве польском, как у русских, так и у поляков самую лучшую память.

Государь к моей рекомендации отнесся молчаливо и подверг ее проверке. Я с своей стороны отнесся довольно равнодушно к тому, будет ли назначен в Финляндии Герард или кто либо из других, но достойных деятелей. 6-го ноября (1905 г.) Государь мне написал: "Мой выбор на пост финляндского ген.-губернатора окончательно остановился на Герарде. Прошу дать ему знать, что Я его приму завтра в понедельник в 12 часов". А 7-го числа Государь мне между прочим писал: "С Герардом переговорил сегодня и согласился на его просьбу, подожду его ответа в среду на сделанную ему честь".

Когда я получил первую записку Государя и вызвал Герарда, чтобы передать повеление Его Величества, то Герард не подозревал о том, что его полагают назначить в Финляндию, и когда я ему сказал, что я думаю, что Государь его вызывает по этому поводу, то он был чрезвычайно смущен. От Государя Герард приехал ко {243} мне и говорил, что он всячески отказывался от назначения и сказал, что Государь дал ему срок для ответа до среды, причем из его рассказа я заключил, зная характер Его Величества, что Он не доволен этими отказами.

Я понимаю, что можно было быть недовольным, так как в это сумасшедшее время те лица, которые душу готовы заложить, чтобы попасть в министры или ген.-губернаторы, вследствие бомбобоязни улепетывали от этих постов. Теперь только они сделались храбрыми и спасителями отечества... Впрочем, я не отношу этого замечания к Герарду, который отказывался от финляндского ген.-губернаторства из скромности. Через несколько дней последовало его назначение. Главным военным начальником был назначен Бекман, т. е. начальником дивизии. Затем во время моего премьерства я видел раза два-три Герарда. Это было по поводу его некоторых просьб дать места бывшим сотрудникам Бобрикова в Финляндии. Позже мне пришлось иметь дело с Герардом, как финляндским ген.-губернатором, при обсуждении проекта основных законов. Тогда финляндский ген.-губернатор совсем не зависел ни от премьера, ни от министерства вообще, а имел непосредственный отношения к Его Величеству, и Государь стремился иметь дело даже с министрами объединенного министерства помимо председателя совета, так сказать, "en cachette" от него и в действительности имел такие отношения со всеми, если можно так выразиться, некорректными министрами, как например Дурново, с которым мои ненормальные отношения слагались более всего на этой почве, хотя я его выбрал и по моему настоянию вопреки несимпатии к нему Государя он был назначен.