Воспоминания Элизабет Франкенштейн

— Конечно. Это одно и то же. Что доктор Франклин и доказал. Скоро мы сможем обращаться с ней, будто с игрушкой; будем пользоваться ею, чтобы готовить пищу и обогревать дома. Люди приручат ее, как приручили диких лошадей, и заставят работать на себя, словно раба.

— Но как вообще можно приручить такую дикую вещь, как молния?

— Сперва ее нужно заманить из небесного эфира в лейденскую банку.

— У тебя она есть?

— Самая лучшая в Женеве. Мне купил ее отец. Она способна хранить в себе бесплотное существо электричества, так что его можно изучать.

— Покажешь мне эту банку?

— Я сделаю лучше, моя дорогая. Однажды, когда станешь достаточно большой, чтобы понимать, я проведу опыт для тебя и ты собственными глазами увидишь эту великую силу.

* * *

Прошло не слишком много времени, как отец отправился в дальний путь, и в нашей жизни произошло другое изменение, которое понравилось мне еще меньше. Виктору и Эрнесту предстояло надолго уехать с матерью; меня оставляли дома. Они должны были несколько недель провести в Тонон-ле-Бенс. Однажды мы всей семьей ездили туда на воды, подобно множеству людей из всех уголков Европы. Считалось, что это полезно для здоровья, но мне там не понравилось. Не понравились сырая духота ванн и запах немощи, висевший в воздухе. Куда интересней было посещать многочисленные романтические руины, украшавшие гористые берега озера. Поговаривали, что в некоторых из них обитают призраки и, мол, даже видели живой скелет, расхаживавший по парапетам герцогского дворца, в котором мы останавливались. Но наверняка матушка собиралась в Тонон так надолго не ради водных процедур или замков с призраками. Даже Виктор не представлял, почему она хотела взять его с собой; матушка настаивала, и он повиновался. Мы расставались впервые с тех пор, как меня привезли в Бельрив.

Франсина становится моей наставницей

Я утешала себя тем, что, пока Виктор отсутствует, обо мне будет заботиться Франсина. Пожеланием матушки было, чтобы сразу после моей инициации я как можно чаще оставалась наедине с Франсиной. Мне было сказано: «Она станет твоею личной наставницей. И научит тебя тому, чему другие научить не могут».

Теперь Франсина начала приезжать в замок самостоятельно; она появлялась, когда викарий отправлялся за границу, и оставалась иногда на несколько дней. Если нам хотелось поговорить наедине, она чаще всего уводила меня на поляну, где совершались обряды. Есть ли у меня вопросы, спрашивала она меня, на которые я хотела бы получить ответ? Еще бы, конечно есть! Вопросов была столь много, что я терялась, не зная, который предпочесть. Откуда все те женщины? Часто ли они собираются на поляне? Кто их созвал? Почему надо было раздеваться? Что означает серебряный диск? И два ножа? И что произошло со мной в конце той удивительной ночи, когда я была уверена, что летаю над деревьями?

Франсина смеялась, слыша эту лавину вопросов.

— Спрашивай по порядку! И внимательно думай над моим ответом, не торопись задавать следующий вопрос. Потому что это не уроки, к каким ты привыкла, — нет, и даже не катехизис, который ты изучаешь с пастором. Тайное знание — знание иного рода, нежели обычное. Женщины, с которыми ты познакомилась, — мудрые женщины, чье учение невозможно записать и проповедовать. И все же они обладают простейшими знаниями об обычных вещах; если б мир был хорош, тебе не потребовался бы особый наставник и нам не пришлось бы искать укромное место, чтобы говорить о нем. Но поскольку мир таков, каков есть, то, если б женщины не учили девочек, ты никогда не смогла бы узнать о том, что окружает тебя так плотно, как собственная твоя кожа.

— А Серафина мудрая? — спросила я, желая как можно больше узнать о таинственной старой женщине.

— О да. Она старейшая и мудрейшая среди нас, даже мудрее твоей матушки, которая была моим учителем.

— Никогда не видала такой птицы, как у нее.

— Алу! Никто никогда не видал такой птицы. Серафина говорит, что она с островов в южных морях, где таких птиц почитают за оракулов.

— Она правда такая древняя, как говорит Серафина?

— Вполне может быть. Она, несомненно, умное существо. Серафина постоянно с ней разговаривает, но на языке, которого никто не понимает. Я слышала, Серафина посылает птицу вперед, разведать путь, когда путешествует, и предупреждать о подстерегающих ее опасностях. Умная женщина, которая путешествует по далеким странам, подвергается большому риску.

— Как она стала такой мудрой?

— Говорят, она происходит из цыганского племени, живущего на острове Сицилия, но тайным знаниям училась во многих странах — как ее мать до нее. Женщины, которые учили ее, помнят далекое-далекое прошлое; Серафина думает, что их воспоминания простираются до древних времен, до времен фараона и Великих Пирамид. В твоих книгах не найдешь их имен; у женщин, понимаешь ли, нет истории — кроме той, что мы храним в своей памяти. Вот почему, собираясь в первое летнее полнолуние, мы повторяем имена самых великих из нас. Ты видела огромный свиток, который держала Селеста? Это, наверное, древнейший манускрипт в мире, он целиком написан женщинами и на множестве языков. В него занесены имена женщин-мудрецов; Селеста выучила их наизусть. После нее кто-то из нас сделает то же самое. Многие из поименованных там претерпели великие муки за тайные знания; они умерли как мученицы христианской церкви. Над некоторыми именами ты увидишь ломаную линию — они были сожжены живьем на костре. Под другими увидишь волнистую линию — они были утоплены. Третьи обведены кружком — они были повешены. И всех пытали и насиловали прежде, чем позволить им обрести вечный покой. Знаешь ли ты, что означает «насиловали»?

Я ответила, что не знаю.

— Это означает, что мужчина насильно, против их воли, отворил их лоно и вошел в него, это место, которое следует почитать как врата жизни. Такое употребление мужчины нашли своему пенису — не ради наслаждения, но дабы унижать и причинять боль, будто он их оружие. Мир не жалует женщин, пострадавших от насилия, мы же чтим их. Ибо мы кровь от их крови и горды этим. Что эти женщины дали человечеству, не поддается исчислению. Все искусства жизни произошли от них, так учит Серафина, — все, что мы знаем о севе и ткачестве, о приготовлении пиши и питании. Тебе известно, что великий Парацельс однажды сказал: если желаете узнать о врачевании, идите к женщинам и научитесь от них? Он сам был учеником чародейки, чье имя среди неизвестных.

— Но тогда почему мудрых женщин заставляли мучиться?

Франсина зло усмехнулась.

— Это великая загадка. Что до христиан, то тут виной желание отцов церкви очистить мир от суеверия; но они сами являются авторами худших суеверий — лжи и глупостей, которые они приписывают другим. Вообрази, они, например, верят, что мы можем летать по ночам, как летучие мыши! Выдумывают подобные нелепости, а потом называют нас ведьмами.

Даже когда Франсина со всей тщательностью объяснила, как она с помощью серебряного диска притягивала в ту ночь луну, чтобы та благословила меня, или как ножи становились двумя голосами мира — голосом неба и голосом земли, я так ничего и не поняла из того, чему она пыталась меня научить.

— Здесь я тоже не понимаю, — со смехом признала она и показала на свой лоб, — Но здесь, думаю, что-то понимаю, — Она коснулась рукой груди, — Есть знание высшего мира, светлое и чистое, это знание белого ножа. И есть второе знание, которое представляет тьму и безмолвие. Это знание черного ножа. Каждое по отдельности — полуправда, но когда они вместе, одно обогащает другое, — Она вытянула вперед руки и скрестила указательные пальцы, — Вот так иногда мы приветствуем друг друга. Мы пользуемся этим знаком, находясь среди чужих. Если перед тобой наша сестра, она отвечает таким же образом. Понимаешь? Это как два скрещенных ножа. Это знак того, что и тьма важна; поэтому мы должны уметь верить в нее так же, как верим в свет. То, что происходит внутри женщины, вот здесь, когда вынашиваем ребенка, происходит во тьме. Нашему телу не нужны слова для понимания того, что оно делает.

А серебряный диск? Для чего она прикасалась им ко мне и потом целовала это место, что все это означает?

— Для того, чтобы научить тебя не стыдиться быть женщиной, не стыдиться никакой части себя. Все их должно почитать в равной степени: ум, душу, плоть — все.

— Но ты целовала меня сюда, — Я показала куда.

— Да, и это тоже. Это тоже свято. Ни один мужчина не скажет тебе такого, но это правда. Церковь, христиане внушали мне, что лоно нечисто, что его нельзя касаться, смотреть на него, говорить о нем, даже когда вдруг понадобится лечение. Я должна скрывать свое тело, будто это что-то постыдное. Так мужчины учили мою мать и мать моей матери. Те, кто жаждет обладать нашим телом — а они жаждут, все до единого, — заставляют нас стыдиться его и скрывать, как если б мы были коварными искусительницами. Вот почему, собираясь вместе на поляне, мы снимаем одежды: показать, что больше не стыдимся, вопреки тому, что думают о нас мужчины. И чтобы напомнить себе, что мы все равны в нашем женском естестве, в нашем страдании. Природа не создала ничего такого, чего следует стыдиться. Природа, в конце концов, сама женщина; некоторые называют ее богиней.

Это было большой неожиданностью. Подобное слово встречалось мне лишь в книгах, где рассказывалось о древних временах.

— Богиня?

— А ты считаешь иначе?

— Бог — мужчина… Так меня учили. Разве есть другой бог помимо Его?

Франсина почесала лоб.

— О господи! Твоя матушка сможет лучше меня ответить на этот вопрос. Или, может быть, Серафина. Мне такие вещи не по уму. — Она рассмеялась, — Вспомни, я всего лишь жена пастора. Моя бедная голова забита пустопорожним мужниным катехизисом и его бесконечными многословными проповедями. Только и слышу: Бог, Бог, Бог! Что до меня, то я чувствую: повсюду вокруг нас существуют силы, подобные Божественной, в деревьях… и в горах… и в благородных животных. Я не могу сказать, где кончается Бог и что в мире не Бог, а нечто иное и считается низким и отвергается. Серафина учила нас, что даже отвратительные вещи — гниющие и смердящие — следует почитать, ибо они порождают земную жизнь. Но мало кто понимает это. Это я знаю и хочу предостеречь: неразумно говорить вслух о каком-нибудь еще боге, кроме Бога, о котором кричат христиане. Христианам нравится считать, что миру не потребовалась никакая мать, чтобы родиться, только отец. Так что будь осторожней со словами. В некоторых частях мира — не в Женеве, слава богу! — за неверие в Бога-Отца приговорили бы к сожжению на костре или утоплению.